Полтора года - [20]

— Ну, Венера пенорожденная, это уж не твоего ума дело.

Я прямо рот разинула. Это ж ты меня так называл, он-то как проведал?! Хотела спросить, а тут опять телефон зазвонил. Он трубку снял, мне головой кивнул.

— Будь здорова. Спасибо.

Двор у нас здоровущий, стадион прямо. А мне бы сейчас — в десять раз больше, и то мало — идти и думать. Про Каменск: радоваться, что туда не угодила. Про Ирэн: что со мной делать будет, как узнает, что это я им, Томочке с Алечкой, синяков понасажала? Про директора, Бориса Федоровича: как он на стул бухнулся и давай ногу тереть. У меня бабушка — ну точно так же. Доктора старались, старались — ничего не могли. Так она лопухами вылечилась. Теперь так летает, не угонишься. Что ж, думаю, я ему про лопухи не сказала?.. Вот про это про все думала и уже к корпусу подошла. Вижу, у дверей кто-то топчется. Дашка! Этой чего надо?

— Ну что? — спрашивает. — В Каменск, да?

Успела, значит, Томка натрепать.

— Не радуйся, — говорю. — С вами остаюсь.

Она меня за руки схватила.

— Ой как хорошо! А я боялась…

Боялась? Да ей-то чего?

— Ну как же, — говорит, — подруги все-таки.

Подруги! Да мы с ней вообще первый раз разговариваем.

— Ну и что, — говорит, — из одной же группы. А теперь бежим, все уже давно на самоподготовке.

Ну вот, Валерка, опять на своем месте сижу, опять пишу тебе. Томка на меня из своего угла зыркает. Потом, вижу, пишет что-то, рукой от Жанки загораживается. И кидает мне записку. «Венерочка, в субботу стирка, так ты свое грязное собери и мне отдай. А если тебе еще чего надо, ты только скажи…» Я записку над головой подняла, чтобы ей видать было, — и на мелкие кусочки. Про нее больше не хочу. Про нее писать — только бумагу гадить.

Венера продолжает бунтовать против режима. Утро. Все встали, лежит.

— В чем дело, Венера?

— А я сон досматриваю.

Вот так.

А я вспомнила свои первые дни в училище. Как давила, как угнетала меня сама обстановка этого дома, этот строгий, не знающий послаблений порядок дня; эта дотошная мелочная требовательность, эта нетерпимость к малейшему, самому ничтожному отступлению от раз и навсегда заданных правил.

День идет по жесткому регламенту, он намертво вбит в железный каркас режима. В семь часов подъем. Семь — это значит семь. Не зажмуришься, не натянешь на голову одеяло, не поваляешься минутку-другую. Да что там минутку — секунды лишней не полежишь. Звонок — вскакивай! День начался. В семь вскочила, в семь ноль пять ты уже одета, причесана, кровать застелена (ни морщинки, ни складочки, подушка кверху ухом, под тем же углом, что и на всех остальных, ни на градус отклонения). Пять минут заполнены до отказа. Команда! И ты вместе со всеми, на своем, назначенном для тебя месте в строю спускаешься во двор. Марш! Быстрая пробежка по периметру двора, и ты под команду начинаешь зарядку, усердно, истово. Иначе — тут же: «Ты что, руками болтать пришла? А ну!» Физорг группы, твоя же товарка, не даст тебе поблажки (ей тоже не дают), чуть что — полбалла долой. Счет идет на баллы: плюс балл, минус балл. К концу дня ты уже кругом обсчитана. Ты и вся твоя группа.

Семь пятнадцать. Зарядка окончена. Марш-марш, и ты снова в корпусе. Еще с вечера ты знаешь, что тебе предстоит сегодня: прибираться в спальне, вытряхивать половики, вытирать пыль. Или мыть полы в коридоре, убирать туалеты. Или дежурить по кухне. Или поливать цветники, выметать дорожки (чистить снег, если зима). И старайся, старайся, выкладывайся до конца, кое-как, шаляй-валяй не пройдет. Через двадцать пять минут санитарная комиссия под началом старшего санитара и воспитателя проверит тебя. Еле заметная полоска пыли на нижней перекладине кровати — замечание в журнале, и полбалла как не бывало.

А пищевая комиссия (в обиходе «накрывальщики») в это время накрывает столы. Старший «накрывальщик» раскладывает порционные блюда — сыр, масло, яйца — что приходится на этот день. У дежурных по кухне свои заботы. И нет в училище воспитанницы, у которой в это обычное наше утро не было бы своих обязанностей. Впрочем, как и во весь остальной день.

Восемь часов. Звонок. Все выстраиваются в коридоре. Члены хозяйственной комиссии со всем тщанием проверяют внешний вид каждой: как причесана, все ли пуговицы застегнуты, все ли шнурки завязаны. Воспитатель коротко сообщает о результатах утренней проверки. Каждый получает, что ему полагается. Команда! И шагом марш через двор, в столовую. Само собой — песня.

В восемь десять завтрак. Еще двадцать минут — и половина училища в школе, половина на производстве…

Так идет, катится наш день, расписанный по часам и минутам до вечерней линейки, когда по команде выстраиваются одна к одной все группы. Командиры докладывают («Группа такая-то в количестве стольких-то на линейку явилась»). Председатель учкома рапортует («В таком-то классе столько-то пятерок, четверок, троек…). Командир отряда сообщает, кто где когда что нарушил, кому за что благодарность.

Первое время я нестерпимо жалела их (слава богу, у меня хватило ума не дать им это заметить). Я ставила себя на их место — ох, нет, не смогла бы, не выдержала. Нет, не обязанностей — этой регламентированности, этой расчерченной до последней минутки жизни, когда ты не можешь, не имеешь права просто усесться с книжкой, а только в тот час, который тебе отвели, и ровно столько времени, сколько для этого отпущено.