Полтора года - [17]

Поймет ли он, что дочка хочет успокоить, утешить его, снять с его души грех за нее? По его скупым, не очень грамотным письмам трудно понять, что он за человек.

Кончалось ее письмо так: «А что мы с тобой сделали, так не надо было. А теперь будем жить, нитки чужой не возьмем». Наверно, из-за этих последних слов она и дала мне свое письмо. Смутно чувствовала она, что отец может их не простить.

И он не простил.

Я ходила с этим письмом до сумерек. Никак не могла решиться отдать. Должна ли я была тогда посоветовать ей вычеркнуть эти строчки? Может быть. Не знаю.

Его письма целиком здесь приводить не буду. Только эти последние слова: «Отсюда в деревню не вернусь. Кончу срок, завербуюсь. А ты живи как знаешь. И домом владей. Мне он ни к чему».

Описать глаза Даши после того, как она прочитала эти строчки, я не берусь.

Хотела еще о Венере… Да что о Венере! Неважно у меня с Венерой.

Валерик мой миленький! Вот открыла тетрадь, а у самой руки трясутся. Ведь это, может, последний раз пишу тебе. А больше и не придется?

Мне еще в карантине девчонка говорила, что самое здесь чепэ — если избить кого. За такое — сразу в Каменск. А я вчера — сразу двоих. Ну ты скажи, ну зачем?! Ну не все мне равно? Так нет, влезла.

Я, Валера, как взбесилась, сама себя не помнила. Так им накостыляла — у одной рука как колода раздулась, у другой фингал с блюдце. Вот за такое здесь и усылают.

Каменск этот — такая же шарага, как наша, только в сто раз хуже. Там и вовсе дыхнуть не дают. Записочку подруге напишешь — сразу в штрафную. А то в колонию. Все матрацы перетряхивают, ищут сами не знают чего, и девчонок обыскивают, бумажки клочка и то не схоронишь, а тетрадку спрятать — это и не мечтай. А как же я тогда, а Валерочка?! Мне тут от них от всех иной раз так тошно делается, хоть вой, а я вспомню, где моя зеленая запрятана, лежит себе тихонечко, меня дожидается, и опять: я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно.

Если бы не это, начхала бы, ну не все мне равно — здесь, или в Каменске этом, или у черта на рогах… А еще, Валера, вот об чем жалею — об Ирэн. Что не успела ей сделать за нас с тобой. А теперь уже не успеть, все! Вот сейчас уроки кончатся, мне к директору, к Борису Федоровичу, идти. Во как быстро расчухал. И кто настучал? Томка скорей удавится, чем расскажет… А у Бориса Федоровича, у него знаешь как? Раз — и готово. Он тут повариху с работы выгнал. Она масло в банку наложила, с собой взять. Это вечером было. А завтрак уже другая готовила. Думаешь, банка какая-нибудь на литр, на два? Из-под майонеза! Вот и со мной так может: сегодня вызвал, а завтра — до свиданья, города и хаты.

Это пишу на уроке. Сенса сочинение задала. Ко мне подходит.

— Ты почему это в тетради, а не на листке?

— А я, Елена Даниловна, сначала на черновую.

— Молодец, — говорит, — ты, я вижу, девочка серьезная.

Я девочка очень серьезная, Валера. Сочинение минут за десять накатала, и в стол. Начнут собирать, я тетрадь в стол, листок наружу.

А теперь опишу тебе про драку. Правду сказать, драки никакой не было: это я молотила их от души, а они только руками загораживались.

День вчера такой длинный шел, я извелась прямо, когда ж вечер настанет, не видеть мне их никого, вдвоем со своим Валерочкой остаться! Наконец темнеть стало. Одна девчонка, Инка-принцесса, говорит: «Как жалко, такой день кончается». Я вылупилась на нее, дня тюремного ей жалко! «Так целый же день солнце», — говорит. Я не поверила прямо, в коридор вышла — там из окна далеко видать. Смотрю, небо чистое, большое, а от солнца только скобочка осталась, за елки дальние зацепилась, никак не отцепится. Значит, правда, светило. А я как в подвале день прожила.

Наконец десять пробило. Мы умылись, в ночное переоделись, улеглись. Ирэн в спальню входит. «Доброй ночи, девочки. До завтра». Девчонки некоторые скулить стали: «Ну посидите с нами, ну хоть минуточку!» А я думаю: вали, вали отсюда, за день осточертела. Ушла. Свет погасили. Только под самым потолком лампочка синяя горит, ничего не освещает, саму себя. И во всей спальне только я одна не сплю.

И вот ты смотри, Валера, лежу на койке казенной, в комнате еще тридцать кобыл, за окном двор тюремный, ворота железные на запоре. А я — будто ничего этого нет! — стою под липкой молоденькой, тебя дожидаюсь, а мне в лицо ветер теплый листьями пахнет. И вот — ты идешь, гитара за спиной. Я к тебе кидаюсь. И тут сбоку Томкин голос:

— Эй ты, дрыхалка, хватит храпеть!..

Я прямо как с неба свалилась, об матрац бацнулась, опять я в этой спальне проклятой.

Томкина кровать рядом с моей, дальше Алька спит. Вот она Альку и будит.

Про Альку что сказать? Я таких за людей не считаю. Вот вели ей Томка, чтобы грязь с улицы жрала, зачерпнет и жевать станет. А Ирэн лопоухая ничего не видит. Ну зачем их в разные концы не положила? Зачем сейчас не разведет?.. Хотя подумать, так Томка ее с любого конца достанет, Альку эту. Той если только на луну податься.

Ну вот разбудила ее Томка. Ладно, жду, что дальше будет? А дальше Томкин голос хрипатый:

— А ну, Алюня, полезай ко мне. Ну, живо, живо!

Меня, Валера, аж заколотило. Это я не терплю, ну с души воротит — когда девчонка с девчонкой, я бы с такими не знаю что сделала. Ну пока молчу: неужели пойдет?! Слышу, кровать под Алькой заскрипела. Встает!..