— Иди-иди своей дорогой, — сказал Сашка. И улыбнулся. Я знал эту хулиганскую, мрачную, взвинченную улыбку. Сашка словно склабился. — Не учи меня жизни, проповедник.
И вдруг я увидел, как серое лицо контролера становится вдруг странно пунцовым, как опускаются эти непримиримые мощные брови, как наливается железом, тяжелым, колючим железом его немолодой, хрипловатый голос.
— Я тебя учить буду, пацан ты паршивый. Я тебя учить буду и ремнем пороть. Я на тебя все права имею... Я костылем тебя лупить буду. А если не научу, то вышвырну тебя, как отраву степную, чтоб траву не портил. Из общества человеческого тебя вышвырну!
Он рассердился, спокойный Егоров. Он, видно, крепко рассердился.
И Сашка занервничал. Он передернул плечами, покатил огрызок папиросы из одного конца губ в другой.
— Ладно, — устало, с какой-то неожиданной горькой покорностью сказал он. — Мне на роду написано битому быть... Так уж пошло, поехало... Составляй протокол.
Но Егоров будто не слышал его. Он что-то быстро пометил в мятой своей книжке, потом посмотрел на Сашку и сказал уже другим, спокойным и официальным голосом:
— Следуй рейсом... К этому мы еще вернемся. Будь осторожен у Джуры. Три машины сели.
Он спускался с подножки, осторожно переставляя костыль. Кто-то из горемовских двинулся, чтобы помочь, но он отстранил и сошел сам.
И я увидел, как он шел в темноте по земле, из которой прыгали желтые, яйцевидные круги фар, шел мимо жидкого березняка в степь, шел нелегко, напряженно, вдавливая костыль в землю, очень высокий стареющий человек... Мы обогнали его, и он остался позади.
В автобусе было тихо, всех вдруг словно сморило, и только румяный старик, довольно причмокивая, говорил:
— Вон какой пожилой, а дотошный. — И вдруг без видимой связи добавил: — Партейный, наверно.
И горемовские ребята уверенно подтвердили: конечно, партийный!
А я молчал и раздумывал. Я был доволен, но не в полную меру. Что-то было такое в ответах Сашки, что мешало радоваться... В этих быстрых драчливых ответах слышались, как ни странно, какая-то неуверенность и тоска.
И вдруг моя соседка повернулась ко мне и сказала:
— Ну что, вы рады?..
— Нет, я не рад, — тихо сказал я.
В нашем почти скрытом, странном поединке с Сашкой и в момент, когда Егоров прижал Сашку к стене, она была с ним, с Сашкой.
Я так и не понял, почему это произошло. Может, каким-то неуловимым и безошибочным женским чутьем она поняла в Сашке что-то такое, чего не мог понять я... А Сашка хотя и не оборачивался назад, но то и дело искоса посматривал в свое зеркальце. Он следил за ней, он видел ее. И, наверное, своей широкой наглой спиной он чувствовал ее расположение к себе.
И хотя мы сидели совсем рядом, и мне было тепло от ее плеча, и я слышал слабый запах ее духов, и ее чемоданчик как-то незаметно переполз на мои колени, она ушла далеко-далеко от меня.
И мне вдруг захотелось сказать этой женщине, на полтора часа ворвавшейся в мою жизнь, что она ни черта не понимает в людях, что я совсем не такой...
Я повернулся к ней, а она неожиданно спросила меня:
— Скажите, скоро Бюйрек?..
Я не успел ответить. Сашка услышал в притихшем автобусе ее слова и выкрикнул:
— Подъезжаем к Бюйреку!..
Неужели уже Бюйрек?..
— Извините, пожалуйста, — сказала она и перетащила свой чемодан с моих коленок себе, проверила замок и встала. Потом она пошла к выходу. И опять сверкали эти шелковые, городские ноги, уже увереннее двигалась по качающемуся пространству автобуса эта девушка. Она уходила.
Сашка остановил машину. Нечастыми огоньками светился поселок. Ржаво визжала водокачка. Где-то вдали, то затихая, то оглушающе хрипел бульдозер.
— Вам в сам Бюйрек? — сказал Сашка.
— Нет, — сказала она. — Мне во второй стройотряд...
— Это еще километров пять, — сказал румяный старик. Ему до всего было дело.
— На попутной доберусь, — беспечно сказала она. Видимо, в мыслях она уже была далеко от автобуса: она была там — во втором строительном.
— До свидания, — попрощалась она со всеми.
— Счастливо вам, — нестройно, но дружно отозвался автобус.
Она соскочила с подножки, Сашка подал ей чемодан. Она пошла, оглядываясь, ища глазами кого-то...
Сашка положил руки на руль. И вдруг почему-то снял кепчонку, кинул ее на свое сиденье е сказал:
— А ну, постой-ка. — И выскочил из автобуса.
— Ну, пострел малый! — сказал румяный старик. — Сейчас склеит ее.
— Да брось ты каркать! — сказали ребята из горема, но насторожились и прижались к стеклам.
Я видел, как он догнал ее, взял вдруг за руку и упрямо, сильно потащил за собой. Они зашли за один из домов, я потерял их из виду.
Пусть я даже не попаду в город, но этого не будет. Я соскочил с подножки, задыхаясь, миновал ларек и увидел их. Они стояли у низкого щитового домика. Так сразу кинуться на Сашку глупо... Выдержка... Не торопиться... Я стал за ларь и следил за Сашкой. Он стучал в окно домика. Тревожный, стеклянный, рассыпающийся звук. И голоса. Их голоса.
— Не надо, — говорила ока. — Я доберусь на попутной машине. Странно, что не встретили...
— Сейчас уж ночь. Здесь степь все-таки. — И он стучал в окно.
Окно раскрыли, и я услышал чей-то испуганный, незнакомый, словно севший голос...
