Польско-русская война под бело-красным флагом - [8]

В душе я улыбаюсь. Потому что, вижу, мои слова их действительно унизили, даже, можно сказать, удивили. Моя сдержанность, моя сдержанная грусть. Это их совершенно ошарашило, даже, можно сказать, крайне ошеломило. Педик, который вроде как по образованию, еще пытался что-то вякнуть, да и тот, в спортивном костюме, тоже. Но я просто тащу ее в сторонку за волосы, все культурно, спокойно, без падлы, без понтов. Эти два остались стоять где стояли, Магда захлопнула пасть, как рыба в воде, а я иду спокойно так, сдержанно и тащу ее за собой. Тогда эти два типа задергались, о чем-то там стали перешептываться. Мне это сразу начинает действовать на нервы. Тогда я резко поворачиваюсь и спрашиваю: что, бля, бунт на корабле?

Они тут же хором затыкаются и отвечают в один голос: порядок, Сильный.

Их ответ меня растрогал за живое. Бывает же ведь, что перед лицом чистого хамства, чистой ненависти по отношению к другому, хитрожопости и злобы человек с человеком все-таки могут найти общий язык, проявить солидарность и чувство локтя. Я именно так считаю, и это мои самые сокровенные взгляды и убеждения, но я стараюсь не говорить о них вслух. Хотя мои взгляды в данном вопросе именно так и выглядят: человеку нужно понимание, уважение и чувство локтя, потому что человек не виноват, что он родился таким путем, каким родился, и в такой, а не в другой форме. Как бы там ни было, а раньше, еще давно, меня не раз посещали сильные чувства религиозного, даже, можно сказать, сакрального характера. И оно во мне живет, оно и по сегодняшний день во мне сидит — это чувство по отношению к Фатимской Божьей Матери и даже к самому Господу Богу.

— Ребята! — кричу я, поскольку мы с Магдой отходим все дальше. — Будете в нашем городе, спрашивайте Сильного. У нас там польско-русская война. Если что, какая буза, мало ли чего, спрашивайте меня, ребята.

Они смотрят нам вслед в полном шоке, однако опять повторяют в последний раз: порядок, Сильный. Хотя мы уже далеко, я догадываюсь по движению их губ.

Короче, разошлись мы с ними типа по-хорошему. А теперь самое время сплясать польку-бабочку с Магдой. Я сажаю ее на ограду пляжа. У нее на лице, на губах рисуется чувство боли, потому что я сравнительно сильно держу ее за крашеные патлы.

Мне в эту конкретную минуту даже трудно сказать, красивая она или, наоборот, желанная. Один глаз основательно размазался. Один шнурок от платья оторвался напрочь, и она пристегнула его булавкой. Внешний вид совсем испортился, потому что она явно перебрала, отчего у нее теперь забойно клацают зубы. Если ей предложить легально разводить амфу у нее на хате, она с удовольствием согласится, еще и спасибо скажет. Еще и поцелует на радостях. В руку, в губы и в обе щечки. Даже если потом ей придется заплатить за это ценой собственной жизни, ценой жизни своих собственных предков, своих соседей и дружков-приятелей.

— Во-первых, — говорю я ей, потому что ее, возможно, от боли, а может быть, и от стыда или из чувства вины всю перекосило, — куда делась твоя хрень в ноге?

Она молчит. Бубнит что-то себе под нос. И говорит: а ты что думал, я до конца жизни буду хромая ходить, с парализованной ногой, да? Ты этого хочешь, да? Дудки, хочется — перехочется.

Ну, тут уж я ей сказанул, потому что у меня окончательно и бесповоротно лопнули нервы:

— По-моему, Магда, ты сама умственно отсталая. Ты просто больная. У тебя на самом деле не ноги парализованы, а мозги. И чувства.

Но это еще не все, говорю я ей, одно из двух: или у тебя эта нога хромая, или нет. И нету такой возможности в честной и не замаранной политикой жизни, чтобы для меня эта нога была хромая и требовала хирургического вмешательства, а для каких-то хмырей она — нате вам — здоровая и ходячая. Такой возможности нет и быть не может, поняла? Одно из двух, Магда, и это я тебе прямо в глаза скажу, ты лучше возьми и запишись в сейм или в какую другую государственную думу и там можешь сколько угодно плести свою паутину лжи и клеветы, потому что там тебе и место.

Я совершенно спокоен, я холоден и тверд как лед. Она начинает плакать, но выглядит это как-то малоэффектно, я бы даже сказал, нетелевизионно. Я закуриваю, потому что, надо признаться, в последние годы приобрел эту дурную привычку. Но курю я не просто так, а в знак протеста, это моя личная борьба с засильем Запада, с американскими диетологами и американскими пластическими операциями, с американскими ворюгами, которые втихушку предали нашу страну. Я как-то даже признался Магде в одном таком разговоре, по-дружески, строго между нами, что, когда я поеду в Америку, я буду там курить сигареты прямо на улице, несмотря на то что у них это типа плохой тон, потому как весь Запад повально бросает курить.

Она тем временем говорит типа, можно даже сказать, мечтательно, что меня удивляет: ах, Сильный, как я хочу отсюда уехать. Охмурить какого-нибудь президента фирмы, какого-нибудь директора, всех этих набитых бабками ортопедрил, насшибать побольше бабла и уехать. С каким-нибудь любимым человеком. Может, даже и с тобой. Скорее всего именно с тобой, Сильный, потому что с тобой мне спокойно. Потому что в этой стране у нас нет будущего, нет шансов для развития нашей любви, куда ни глянь, везде насилие, война, пусть даже только польско-русская, ну эта, которая теперь идет в городе, так что нельзя шагу ступить, чтобы не наткнуться на русских.