Польско-русская война под бело-красным флагом - [10]

— Что ты сказала? — говорю я, исходящим из моего нутра почему-то писклявым, я бы даже сказал, женским голосом. Это результат чувства гнева, которое вдруг заливает меня, как океан, и в корне перечеркивает все рациональные импульсы, все рациональные реакции организма. И я ловлю себя на мысли, что не хочу, чтобы она отвечала на мой вопрос. Наоборот, я хочу ее убить, и это мое желание — единственный способ выразить мои впечатления от всего вечера.

Магда, хотя это имя я сейчас ненавижу до последней капли, и мое единственное желание — перечеркнуть в нем все буквы вдоль и поперек, чувствует страх за свои слова. Она явно стреманулась и жалеет, что на меня наехала. Видок у нее такой, как будто знает, что сейчас ей наставят пиздюлей. Скрючилась вся, скукожилась, башку втянула, ногу поджала.

— Это не я так сказала, — говорит она быстро, закрывая руками свою пустую до последней извилины голову, — это Левый сказал.

— Что Левый, что, блин, на фиг Левый, когда ты это сказала, падла, минуту назад, и я готов на суде присягнуть, что это вылетело прямо из твоей пасти, — говорю я, хотя, принимая во внимание ломку, говорить мне из-за трясущейся нижней челюсти не в дугу.

— Но это же Левый сказал, а не я. Да забей ты. Ты же знаешь Левого. Шизик. Я из-за этого с ним и порвала. Особенно меня достал его тик, ну, который у него в глазу дергается. Как на него ни посмотришь, у него все время глаз моргает. И зубы растут без малейшего смысла, не в ряд, как у всех нормальных людей, а наоборот: в разные стороны. Меня это сильно напрягало, когда мы целовались. Просто труба. Но хуже всего тик, — говорит она.

Что касается Левого, то с ним я еще разберусь, думаю я про себя. Вот только вернусь в город, сразу же и поговорим. Польско-русская война на этом фоне лажа. Знамена и флаги тут не помогут, мольбы и просьбы, прости меня, Сильный. Ничего ему не поможет в кровавой бойне, которую я ему устрою. Один на один: с одной стороны — я, с другой — Левый. С моей стороны выступает Сильный, пламенный борец против двуличных взглядов на гребаный мир.

Ну все, конец телячьим нежностям, конец милосердию и жалости, которые до сих пор парили мне мозги. Сейчас тут будет настоящая резня с побоищем, слабонервным вход запрещен, детей просим закрыть глаза.

— Давай ногу, — говорю я Магде, потому что сыт по горло ее передовыми взглядами из журналов и газет, из прочитанного в темном углу пособия по освобождению женщин. Из гребаного пособия по левому феминизму. Все. Финиш. Конец доброте и нежности. Она мне говорит: оставь меня в покое, псих недоделанный, что ты собираешься делать. — Давай ногу и заткнись, — говорю я хриплым голосом, и я жесток, как никогда в жизни, даже в самых крутых разборках, даже со своими злейшими врагами, даже при самых паскудных ломках, когда снимался с кокса или анабола, я не был так жесток. — Не эту, ту, с судорогой, ту, где у тебя был смертельный недостаток калия или полихрома. — Тут она начинает извиваться и стонать, говорит: все будет, как ты хочешь, если ты меня отпустишь, я тебе все расскажу. Всю правду об этой ноге. Только пусти меня. Тебе одиночество в голову ударило. Тебе амфа по мозгам дала. У тебя люки запарило, вот и строишь из себя народного героя. Тоже мне Джек Потрошитель нашелся. Долбаный вампир из Мухосранска.

Все, тебе конец, Магда. Мне уже по барабану. То, что ты сейчас говоришь. Не вижу смысла, содержание смысла в твоих словах нулевое, потому что сама ты тоже без смысла, со всей своей литературой и образованием, со своими феминистскими закидонами, со всем этим твоим увлечением художественным искусством, точка, я сыт по горло. Больше ты меня уже не подцепишь, и пыль мне в глаза не пускай, потому что я знаю про тебя все, всю правду про твой псевдодиссидентский базар, про твой параментальный бордель, который ты, извиняюсь за выражение, содержишь вместе с этой дурой Арлетой. Давай ногу, потому что я не ручаюсь за свой гнев. Который и без того велик, а все время растет. Давай ногу. Ты спрашиваешь, если дашь мне ногу, скажу ли я тебе, что собираюсь с ней делать. Ладно, скажу, приготовься. А лучше закрой глаза и заткни уши, потому что в воздухе сейчас повиснет мат. И давай сюда эту ногу, без выкрутасов давай, хватит понты давить, лучше подтяни трусы, чтобы тебе было удобнее, и приготовься к быстрой смерти. Но перед смертью, в последние мгновения своей сраной жизни, посмотри, какое сегодня ночью красивое море, как оно классно шумит то направо, то налево, то вперед, то назад. Потому что потом ты его уже, скорее всего, не увидишь, разве что в аду. Если, конечно, твоя милая Арлетка пришлет на адрес твоего котла открытку с моря с самыми лучшими пожеланиями приятно отдохнуть, потому что она отлично проводит время и познакомилась с симпотным сорокалетним бездетным бизнесменом. Оглянись назад и посмотри, сколько ты всего еще могла бы сделать, пойми, что ты теряешь. Ты спрашиваешь, что я хочу сделать с твоей ногой, просишь не делать тебе больно. А я скажу тебе одно: ты лучше заткнись и, если у тебя еще остался товар, возьми заправься, а если нет, то это не мои проблемы, можешь шибануться песочком, потому что сейчас тебе, когда я это сделаю, будет офигенно больно. Потому что, не знаю, в курсе ты или нет, но я тебя убью. То есть, вернее, я имею в виду, что я тебе отрежу твою модную ногу в колготке, что в твоем случае равняется смерти. Я уверен. Даже если ты не умрешь от послеродовой горячки, от так называемого кровотечения, все равно тебе конец. Ты не сможешь трахаться, а от этого твоя чудесная трахалка увянет, что для тебя смерти подобно. Костыли я тебе, конечно, оставлю. В трех метрах отсюда. А сам отойду в сторонку и буду смотреть, как ты ползешь и корчишься в предсмертных муках, извиваясь и хватая ртом воздух, как выброшенные на берег водоросли.