Польские повести - [9]

— Двух лошадей я ему оставил… — пробормотал Альберт.

— Сына убил, лошадь оставил. Одну лошадь. Хороша замена.

— Молодой, с бандитами снюхался, ходил к ним, докладывал. Поневоле пришлось…

— Сам себя успокаиваешь. Он харчи из Села приносил таким же доходягам, как я. А ты выслужиться хотел.

Альберт опустил голову, глубоко вздохнул. В наступившую было тишину ворвались голоса, доносившиеся снизу, из Поселка, отзвуки далекого смеха и пьяных выкриков.

— Меня зовут, — очнулся Альберт. — Пошли со мной.

— Зачем? — возмутился Отец. — Оставь нас в покое.

— Пойдем со мной! — решительно повторил Альберт и сунул руку за пазуху.

— Папа, у него там…

Но Отец тут же оборвал меня:

— Знаю.

— Можешь быть спокоен, родственничек, я твоей клячи не трону.

Отец на минутку задумался.

— Ладно, — наконец сказал он, — пойдем.

Я и сейчас не могу понять, а тем более не понимал тогда, зачем Альберт с такой настойчивостью тащил нас в Поселок. Со временем я убедился, что склонность к сумасбродным поступкам была особым свойством этого беспокойного человека.

Альберт жил в доме, заметно отличавшемся от здешних домишек и бараков — даже в ночной темноте было видно, что по сравнению с прочими лачугами у него поистине роскошная резиденция. Деревянный дом с большой, увитой диким виноградом верандой. Вокруг дома небольшой, но густо засаженный сад. Свежий аромат нарциссов сливался с горьковато-пряным запахом листиков молодой сирени. Позднее я узнал, что дом этот, прозванный Усадьбой, до того как перешел в пользование промысла, принадлежал владельцу окрестных нефтяных участков. Бывший владелец, теперь уже старый и чудаковатый, доводился дядей теперешнему управляющему нефтяным промыслом и лесопилкой — директору Пшеницу.

Дверь, ведущая в комнату, была открыта, и оттуда падал яркий свет газовой лампы.

Отец едва успел отвести Райку на боковую дорожку и привязать к перилам небольшой беседки, как на веранду вышел, пошатываясь, какой-то человек и пальнул из винтовки в воздух.

— Успокойся! — сказал Альберт. — Я здесь.

— Альберт! Сукин ты сын! — зарыдал Человек в мундире. — Тебе положено выпить двенадцать штрафных. Я собственной кровью написал это на стене над твоей кроватью.

И в доказательство своих слов он потряс в воздухе левой рукой, обернутой полотенцем.

Подталкиваемые Альбертом, мы вошли в комнату. Загремели приветственные возгласы.

Прямо напротив дверей вместо стола лежал опрокинутый шкаф. На его широкой у украшенной резьбой поверхности и было расставлено угощение. Среди тарелок, обрывков бумаги с остатками ветчины стояли початые и уже опорожненные бутылки и стаканы.

К этому самодельному столу был придвинут диван.

В центре стола, на почетном месте, на двух подушках сидел сухой маленький, похожий на карлика старичок в очках, с буйной седой шевелюрой над выпуклым лбом. Рта почти не было видно, его закрывали густые вьющиеся усы и пышная борода. По торцам шкафа друг против друга сидели двое мужчин в мундирах. Тот, что стрелял (другой был без пояса и без оружия), занял свое место и обвязанной рукой принялся сметать со стола осколки стекла. В комнате, кроме Людей в мундирах, было еще трое или четверо мужчин. Кто-то сидел, кто-то уже вышел из-за стола.

— Альберт, душа моя! — звучным басом воскликнул седенький, утопавший в подушках старичок. — Садись же, садись сюда, дождаться тебя не могу!

Но Альберт, и не взглянув на него, захлопал в ладоши.

— Други и товарищи, — сказал он, — я хочу представить вам моего двоюродного брата и его сына, а значит, тоже брата, словом — двух братьев. Угостим их?

— Пусть пьют! Пусть пьют! — раздался дружный хор голосов.

— Разрешается? Отлично. — Он повернулся к боковым дверям комнаты и снова хлопнул в ладоши. — Хануля!

Я не верил собственным глазам. В комнату вошла Большая Хануля в белом накрахмаленном фартуке и в крохотной белой наколке на волосах. Она глянула на меня, на Отца отсутствующим взглядом, словно видела нас впервые.

— Хануля, три чистых стакана для наших гостей (он кивнул в нашу сторону) и для меня. Только прежде чем входить в комнату, обуйся, невеста!.. — крикнул он ей вслед.

Грянул мощный смех. Большая Хануля обернулась уже в дверях, она словно не расслышала слов Альберта или ждала, что он еще что-то скажет. Она глядела на него каким-то особым взглядом, смысла которого я не понимал. Такой блеск в глазах и выражение полного смирения мне случалось видеть иногда лишь в церкви, у молящихся женщин.

— Ну, ступай, ступай! — пренебрежительно-ласково сказал Альберт.

— Альберт, жизнь моя, — снова начал старец. — Ты неподражаем. Ты один такой единственный от моря до моря. Я тебя люблю. И всегда рад помочь. У моего племянника, Директора, ты будешь первым человеком. Альберт, голубчик, если бы все это было мое, то я бы сразу, — и старик взмахнул высохшей рукой, — оформил на твое имя завещание.

— Профессор, — поклонился Альберт, — народная собственность — принадлежит каждому из нас. В том числе и вам, Профессор, и мне. Благодарю за лестные слова, слова признания.

— Собственность народа! — обрадовался дядюшка Директора. — Народа! От моря и до моря!

— Гражданин Профессор, наш уважаемый бывший директор! — вставил свое слово человек с завязанной рукой. — Альберт должен выпить двенадцать штрафных.