Польские повести - [33]

— Будет тебе болтать, зачем ребенка пугаешь, — вмешалась какая-то женщина.

— А я тебе говорю, что тут без черта не обошлось, — возразил мужчина, — лесной зверь так бы по дороге не разгуливал.

Я насторожился.

— Да полно! — отвечала женщина. — Лесной не лесной, а чуда тут никакого нет. Серна это.

— Серна! Вы видели серну? — воскликнул я с надеждой. Но они уже прошли мимо, не останавливаясь.

— Отца своего спроси, он шел впереди нас…

Они дружно, как по команде, рассмеялись, и смех этот показался мне неприятно враждебным.

С минуту я постоял в задумчивости, поддевая ногой какой-то стебель. Из-за маленькой тучки вынырнула луна, сделалось так светло, что дорога стала белоснежной, словно покрылась мелом. И вовсе это был не стебель! Я нагнулся и поднял с земли обрывок веревки. Как будто сегодня у меня уже была в руках такая веревка, но когда? И вдруг я вспомнил, что Альберт стоял в саду, под деревом, и на отвязанной от яблоньки веревке держал Ветку. «Отец?» — лихорадочно подумал я. Неподалеку от того места, где я стоял, тропинка сворачивала к нашему дому. Я было уже пошел по ней, но тут мне пришла в голову еще одна мысль, Я свернул в противоположную сторону и помчался к Теткиному дому. Вспомнил, что она собиралась наведаться в Поселок к Альберту. Они с Ханулей должны были возвращаться домой примерно в то самое время, когда Альберт стоял под вязом в церковном саду.

Может, они уже спят? Окно вроде бы темное, но все же в нем как будто брезжит какой-то тусклый свет — может, это месяц отражается в стеклах? Я подошел к дому, заглянул в окно. Оно было завешано клетчатым Теткиным платком с бахромой. Но нижний угол платка загнулся, и в щелочку можно было увидеть, что происходит в доме.

Неподалеку от окна, наискосок от меня, сидела на сундуке Большая Хануля. Тут же на сундуке лежал полуразвязанный узел, из которого выглядывали ее праздничные желтые полусапожки и оборка белого фартука. На лавке возле Ханули сидела Цыганка. Та самая, что нашла нас тогда на вырубке. Где-то в глубине, возле печки, суетилась Тетка. Вот она схватила тряпкой котелок, метнула его на край плиты, принесла на стол. Цыганка сняла крышку, из котелка повалил белый пар. Она пододвинула его к Хануле. Потом левой рукой притянула лицо Ханули за волосы к котлу. Со всех сторон Ханулю обволокли извивающиеся змейки пара. Правую руку Цыганка держала над варевом, то и дело осеняя его крестным знамением. Ее губы беспрерывно шевелились, узкие полоски полузакрытых глаз сверкали недобрым режущим блеском. Окунув два пальца в котелок, она начертала на лбу, на висках, на ушах Ханули какие-то знаки. С одного ее плеча она спустила рубашку и что-то сказала повелительным тоном, а Хануля покачала головой, пытаясь возражать. А потом, видно, уступила и, обмакнув пальцы в котелке, двумя размашистыми движениями начертала на своей груди крест. Наклонила котелок и, дуя на него, чтобы не обжечь губы, хлебнула несколько глотков. Резким движением отодвинула его и, уронив голову на скрещенные руки, громко закричала. Цыганка встала и молча смотрела на нее. Подошла Тетка и провела рукой по ее волосам.

Больше я подглядывать не мог: из хорошо знакомого мне сарая донесся какой-то шум, словно кому-то надоело сидеть взаперти и он рвался на волю, стучался в дверь. Я было уже подобрался к сараю, но тут раздался резкий окрик Тетки: «Кто там?»

Я прижался к ограде палисадника, спрятался за кучу угля и наконец пустился наутек. «Ничего, приду сюда ночью», — утешил я себя.

Отец в ожидании моего прихода сидел на кухне, за столом. На столе стояли два котелка с остывшей утренней похлебкой и миской с картошкой. Отец чинил Райкин недоуздок и сразу повернулся ко мне. Я боялся подойти к столу. Руки у Отца дрожали. Он выронил шило, и оно закатилось под кровать. Я проворно бросился за ним.

— Вот, возьми, — сказал я тихо, почти умоляюще.

Но он все еще не глядел на меня.

— Ешь, — сказал он угрюмо, — хочешь, съешь все, я не буду.

Картошка застряла у меня в горле.

— Говорил я тебе, чтобы ты туда сегодня не ходил, — сказал Отец каким-то бесцветным голосом. Хозяйство у нас убогое, не бог весть что, но, оказывается, и это не бог весть что надо стеречь. — Он умолк и, немного помолчав, добавил: — Что-то с Огурчиком стряслось. Заболел…

Я выпустил из рук ложку.

— Ешь, ешь. Что толку, если ты еще и есть не будешь. Мало я о тебе пекусь, рад бы больше, да в доме пусто.

— Папа, — прервал я его, — как нам спасти Огурчика?

— Похоже, отравили его. Да только неизвестно чем. Дал я ему молока с горькой солью, может, обойдется.

— Ты к нему пойдешь?

— Если хочешь, можем вместе заночевать в конюшне.

— Хорошо, папа, только…

Я чуть было не проговорился. Впрочем, и того, что я сказал, было уже довольно. Непрочное спокойствие отца сломилось под тяжестью обиды.

— Что только? Может, с барышней свиданье назначил? Ну что же, иди. Ишь какой ухажер нашелся, черт бы тебя побрал!

Он вскочил из-за стола и выбежал из комнаты, громко хлопнув дверью.

Я вслед за ним прошмыгнул в конюшню и поцеловал ему руку. Потом взял сноп соломы, развязал его и устроил себе в углу постель.

Недоброй была эта ночь. Я много раз просыпался и снова впадал в забытье, попадая под власть каких-то тревожных и туманных сновидений. Я слышал все, но был в каком-то оцепенении и каждый раз, когда Отец вставал, чтобы посмотреть жеребенка, делал вид, что сплю.