Польские повести - [136]

— Когда мы вас, товарищ секретарь, слушаем на бюро или на пленуме, вы нас убеждаете. И неправда, когда злые языки говорят, будто мы приходим только для того, чтобы механически поднимать руку «за». Но что до ваших конкретных мероприятий, да, случается, они вызывают сомнения. И об этом мы, к сожалению, на наших заседаниях не говорим, глушим такие мысли. Но когда внутрипартийная демократия осуществляется лишь по большим праздникам, это не слишком хорошо свидетельствует о ней, — говорит Бжезинский уже с отчаянием, словно во что бы то ни стало хочет вынудить к живому протесту своего замкнутого собеседника.

— Я не люблю пустых разговоров и деклараций. Да разве сами-то вы не злитесь, видя, сколько времени мы тратим зря, повторяя известные истины, которые уже настолько затасканы, что люди перестали на них реагировать, перестали их слышать и воспринимать, сыты ими по горло… Я думаю, что людей может увлечь лишь живой пример созидания. Вы заметили, я всегда говорю без бумажки. И тогда я знаю, что меня слушают, а не заглядывают потихоньку в газеты, разложенные на коленях. Они следят за ходом моих рассуждений, видят, как я обуздываю неподатливую порой мысль, и таким образом как бы становятся соавторами возникающего нового. Это обязывает людей, ибо это уже почти что-то собственное: точка зрения или надежда. Тогда не нужно твердить одно и то же до одурения — достаточно представить план действий.

— Это правильно, однако и здесь есть некоторое «но». Вы совершаете одну ошибку в исходном пункте, товарищ секретарь, — подходите к людям так, словно они уже до конца сформированы, убеждены. А ведь наше дело часто требует принятия трудного решения. Я всегда стараюсь видеть сложность этих явлений, связанное с ними свойственное человеку внутреннее сопротивление. Да я и сам частенько его испытываю, хоть я и член партии с сорок третьего года, но ведь недостаточно убедить самого себя, надо еще убедить себя через убеждение других. К сожалению, не только вы, но большинство партийных работников научилось не замечать всего этого. Вы все время бежите вперед, оставляя за собой нетронутыми белые пятна в человеческом сознании. А людей, которые честно говорят об этом, называете критиканами и хулителями, которые видят все в черном свете, и смотрите на них с подозрением.

Михал встает из-за письменного стола и молча кружит по комнате, которая кажется ему теперь слишком тесной и душной. Он вдруг почувствовал, что этот бурный монолог Бжезинского придавил его, и хотя трудно было отказать ему в правоте, в его словах была лишь половинчатая правда, пусть даже обусловленная разными обстоятельствами, а он имел дело с вопросами, которые требовали решения немедленного и исчерпывающего, так сказать, с одного удара.

— Я люблю споры и разногласия, — снова перешел в наступление Горчин, — но некоторые вопросы можно проверить только на практике, и в этом смысле, конечно, существует риск, о котором я уже говорил. Вот попытайтесь рассудить спокойно. Двое людей, из которых один полностью берет риск на себя, а другой только говорит о своих сомнениях и наблюдает со стороны. Но ведь известно, что дело и человек, который за него взялся и постарался придать ему какую-то материальную форму, все равно уже неотделимы друг от друга. Так что риск — это дело исключительно одного, отдельного человека. В любых условиях. Имейте это в виду, когда вы объявляете о своем несогласии… Хотя сегодня, через несколько минут, мне будет достаточно вашего молчания. Остальное я беру на себя. Поверьте, без всякой радости…

Инспектор Бжезинский продолжает молчать, брови его опускаются, лицо меняет выражение, становится совершенно равнодушным. Все так же молча он снимает очки и начинает старательно протирать шелковым платочком стекла. Но его молчание ничего не решает: молчать-то надо не сейчас, а на заседании бюро, когда Горчин будет клеймить того человека, выдвинет отягчающие его факты, прокомментирует их, покажет их значение в общепольском и местном масштабе и, чтобы не было сомнений касательно мотивов, которыми он руководствуется, сформулирует недвусмысленно звучащее предложение: «Дать партийный выговор и перевести на низовую работу…»

В комнату закрадываются фиолетовые сумерки, в сумерках голова Бжезинского еще более отчетливо выделяется своей шелковистой голубиной белизной. Немногочисленные предметы — стол, стулья, шкаф — утопают в сгущающейся тьме. Михал тяжело опирается о ручку кресла и застывает, точно бронзовая фигура, только глаза смотрят и видят настороженно поднятую голову голубя в серебряных очках.

Сквозь зажмуренные веки свет не проникает, но Михал ясно чувствует, как меняются краски — переливы алого от крикливой киновари до матового фиолетового — в зависимости от того, где он находится, во дворе сельскохозяйственной артели в Галевицах или в зале библиотеки, на деревянной скамье у стены, с которой сыплется белая штукатурка, или в тесном кресле у низкого столика, на котором дымятся чашки с черным кофе, во время их первой или же третьей встречи. Именно они оставили в памяти эту гамму красок, в то время как то, другое, ставшее своеобразной вехой на пути их сближения, соткано из голосов, взглядов, жестов, и в эту минуту особо чувствительного восприятия красок вспоминается с трудом, как если бы Михал видел все это сквозь матовое стекло.