Польская Сибириада - [23]

Приступы агрессивного безумия повторялись после короткой передышки, накатываясь с удвоенной силой. И этот ее страшный, пронзительный, скулящий, непрерывный вой! Два дня и две ночи шел поезд до Омска. Там Ханку Зелек забрали. Говорили, что в больницу. Юзеку ехать с женой не позволили.

— Спокойно, пан, спокойно… Жену вылечим, приедет к вам. А вам из транспорта отлучаться нельзя. Не волнуйтесь, хороших девушек на свете много, найдется и вам жена.

Не договорил. Взбешенный Юзек свалил веселого помощника коменданта с ног. Закованного в кандалы, избитого Зелека забрали в вагон охраны.

Ночь. Которая это уже ночь в вагоне? Люди постепенно теряют ощущение времени, не знают, то ли вторник сегодня или то ли уже воскресенье? Скоро месяц, как их везут в неизвестность. Людно, тесно, одна семья рядом с другой, старики, дети, молодежь, мужик рядом с бабой, тело касается тела. Если на этих сплошных нарах и отделяет их что-то друг от друга, так только перина, тулуп, одеяло, собственная одежда, пропотевшая рубаха. Смрадный, чадный, душный воздух становится все тяжелее. Расслабленная сном физиология берет свое; вонь несвежего дыхания, немытого тела, женских недомоганий смешивается со смрадом заляпанного осклизлыми нечистотами отхожего места. Кто-то громко храпит, кто-то кричит, плачет, мечется беспокойно в сонном кошмаре. Не все спят. Одни не могут уснуть, другие не хотят: ищут в этом угарном, душном мраке вагонной ночи хоть мгновенного одиночества, хоть каплю нежности, физического наслаждения страстью.

Не проходит и вечера, чтобы взрослые не собирались вокруг «буржуйки». Болтают, советуются, вспоминают, жалуются, планируют, судачат, ссорятся и мирятся, а бывает, что и поют:

«На Подолье белый камень,

Подолянка сидит на нем.

Подошел к ней молодец,

Подолянка, дай венец!»

… А гураль на горы взирает,

Слезы рукавами утирает…

… Ехал гуцул с Коломыи

А гуцулка с Гдыни,

Под сосенкой кромкой хлеба

Сели, закусили.

С каждым следующим куплетом все гуще грубоватая непристойность. Певцы соревнуются в изобретательности. Перебрасываются похабными шутками. Бабка Шайна, толстая, языкастая и энергичная, сурово одергивает с верхних нар:

— Детей бы постыдились такие глупости распевать!

Детей загоняют спать на нары. Но всему когда-нибудь приходит конец. Постепенно стихает пение. Разговор уже тоже не клеится. Мужики докуривают последние самокрутки, пользуются напоследок парашей и залезают в свои берлоги. У гаснущей «буржуйки» остается молодежь, парни с девушками. Немало их в вагоне. А такие темные вечера в битком набитом вагоне — единственная возможность скрыться с глаз людских долой. Единственная возможность побыть вдвоем. Темнота, спящий вагон приглушают разговоры, способствуют взаимной близости, поцелуям украдкой. Но вскоре и молодые отходят от стынущей печурки и исчезают в известных им одним закоулках вагона, чтобы хоть минуту насладиться уединением.

В то утро эшелон стоял на станции. На какой, они пока не знали. Закончились вода, уголь, два дня не получали еду. Данилович назначил, кто за чем пойдет, приготовили посуду, ведра, мешки. Ждали. На каждой такой длительной стоянке у ссыльных просыпалась надежда — может, именно сегодня, именно здесь придет конец их странствию в неизвестность.

Как обычно конвойный забарабанил в дверь и крикнул:

— Приготовиться! Получаем хлеб, суп, уголь и воду. Сначала уголь!

Они были готовы. Рванули двери. Конвоиры в шапках-ушанках, валенках и длиннополых овчинных тулупах. А они в том, в чем обычно выходили во двор у себя дома, в привычные для них подольские, а не суровые сибирские морозы. Получили хлеб, кипяток — залейся, суп, пополнили запасы угля.

Станция называлась Тайга! Это уже была Сибирь. Когда миновали Урал, уже не осталось сомнений, что их ссыльный тракт оборвется в Сибири. Но где и когда?

— Это только Западная Сибирь, — объяснял Корчинский, — а есть еще Восточная: Новосибирск, Красноярск, Иркутск. Тут была река Иртыш, а там реки еще больше — Енисей, Обь, Лена.

— На край света нас везут!

— Может, ты и прав. Только Восточная Сибирь это еще не конец! Еще дальше — край якутов, бурят, Камчатка, Колыма, Амурский край, в несколько раз больше Польши, Дальний Восток, река Амур и огромное море — Тихий океан…

— А за морем тем, за океаном?

— Япония. А за Амуром — Китай.

— Люди, так нас, может, японцам или китайцам отдадут!

— Сдурел! Японцам?

— А что? Почему нет? Мог же Запад или, скажем, Америка за нас слово замолвить! Вот, чтоб назад не возвращаться, довезут нас Советы до Китая или Японии, а как война кончится, мы оттуда в Польшу вернемся.

Вши появились в эшелоне неожиданно, как с неба свалились. И сразу всех возможных видов, которые кормятся на людях: головные, платяные и даже лобковые. Поначалу люди стыдились этого паскудства, и никто в завшивленности не признавался. Каждый тайком пытался от них избавиться. Но в вагоне нельзя было ничего скрыть. Вскоре матери, уже не стыдясь друг друга, укладывали на колени детские головенки и искали, искали, искали. Потом бабы искали друг у друга. Выстругивали густые деревянные гребни и вычесывали эту мерзость. У старого Малиновского была ржавая машинка, которой он наголо выстригал мужикам головы. Не все на это соглашались, голова мерзла. Люди снимали одежду и ногтями давили насекомых, так что кровь брызгала. Садились вокруг раскаленной докрасна печки и выманивали из подпаленных швов охочих до тепла, жирных, раздувшихся от людской крови паразитов.