Польская политическая эмиграция в общественно-политической жизни Европы 30−60-х годов XIX века - [14]
Самый громкий скандал был связан с выступлением Т. Кремповецкого 29 ноября 1832 г. на торжестве в память восстания 1830–1831 гг., организованном в аббатстве Сен-Жермен де Пре Национальным комитетом польской эмиграции совместно с Франко-польским комитетом. В зале, украшенном флагами Франции, Польши и США, присутствовал Лафайет в мундире гренадера варшавской национальной гвардии. Вели торжественное собрание граф де Ластейри (от Франко-польского комитета), Дверницкий и воевода А. Островский. Пулаский и Чиньский выступили с речами на польском языке, а после них Кремповецкий произнес по-французски речь, вызвавшую большой резонанс в эмиграции и среди европейской общественности. Он указал, что здравый смысл подсказывал шляхетскому руководству восстания 1830 г. необходимость «провозгласить права человека и гражданина», выдвинуть лозунг борьбы «во имя свободы и равенства», сделать крестьян собственниками земли, и тогда бы народная война принесла победу. В гибели восстания Кремповецкий обвинил шляхту, он проклинал «тех, кто, злоупотребив доверием народа, захватил в свои руки, предательские и слабые, верховную власть и национальное правительство». «Бремя их постыдного поведения, – заявил он, – не должно лечь на нацию в целом; пусть они сами переваривают свой позор». Обрисовав ужасное положение крестьянства, Кремповецкий подчеркнул, что «любовь к свободе еще теплится в этих массах, среди которых безнаказанно орудуют бич пана и царская секира». Он возложил вину и на католическое духовенство, которое в X веке «принесло в Польшу принципы рабства и закон крепостничества». Напомнив о борьбе украинского крестьянства времен Хмельницкого, Наливайко и Гонты, о недавней Колиивщине и кровавом выступлении крестьян в Умани, Кремповецкий восславил крестьянский бунт как выражение исторической справедливости и выдвинул лозунг сочетания политической и аграрной революции. Характерно, что в том же выступлении он вспомнил о русских революционерах, назвав имя Рылеева – «одного из первых мучеников свободы в России». Кремповецкий подчеркнул, что не считает врагами простых русских людей: в солдатах, подавивших польское восстание, он видел таких же, как и поляки, жертв царского деспотизма>32.
То, что именно Кремповецкий выступил с подобной речью, было не случайным. Он выделялся радикализмом, и Лелевель доверил ему работу по переводу польских брошюр на европейские языки для Научного общества, а также поручил заняться «историей последней революции». Проведенный Кремповецким анализ и лег в основу того, что он сказал через два года после революционного взрыва. Впоследствии, на похоронах Кремповецкого в 1847 г., об этом очень убедительно напомнил Ворцелль: «Прошло два года с 29 ноября 1830 г. Революция, перенесенная на чужую землю, разбиралась в элементах своей стихии, прослеживала причины своего падения, в тишине пересчитывала своих верных сыновей и врагов, но не огласила приговора, словно пораженная страшной картиной. Все ее боли вновь возникли в день торжественной печальной годовщины, все они отозвались в любящем сердце ее сына, и он стал ее выражением, издал стон перед своими и чужими, заклеймил чело погубителей отчизны, которые завыли от бешенства и с того времени неустанно лили потоки желчи, но не стерли пятна со своего чела. По нему узнала их эмиграция, узнала их Родина»>33.
Речь Кремповецкого, которую С. Островский назвал «трагической частью праздника», знаменовала шаг к революционному демократизму, она поставила под сомнение традиционный взгляд на роль шляхты в истории Польши, развеяла миф о национальном единстве и солидарности, показав остроту классового антагонизма. Поэтому реакция на нее была бурной. Наиболее ярыми противниками Кремповецкого, «завывшими от бешенства», выступили сторонники аристократии и «пулсрудковцы». 5 декабря 1832 г. вышло воззвание комитета Дверницкого, осуждавшее выступление Кремповецкого. А. Островский организовал бывших послов сейма, и вместе с консерваторами они подготовили ораторов для публичных выступлений протеста. По инициативе Плятера от имени сейма и эмигрантской общественности было составлено письмо председателю Франкопольского комитета Лафайету, которое подписали 22 члена сейма Королевства Польского и 60 эмигрантов. Ряд бывших парламентариев (Лелевель, Глушневич, Пшецишевский, Карвовский, Замбжицкий, Пац) отказались подписывать письмо, зато среди подписавших оказались почти все генералы во главе с Г. Дембиньским, а также С. Ворцелль, А. Мицкевич, Ю. Словацкий, Б. Залеский и другие эмигранты, принадлежавшие к демократическому течению. В письме опровергалась данная Кремповецким характеристика шляхты и ее отношения к крестьянству. «В Королевстве, – утверждали авторы письма, – не было рабства с 1815 г. Зато есть рабство, которое поддерживает московское правительство[4], привлекая к суду помещиков, намеревающихся освободить своих крестьян, препятствуя начальному образованию, используя все средства, какие только имеет в своем распоряжении самоуправная власть». В письме подчеркивалось, что революция 1830 г. «была национальной во всех отношениях, […] целью являлось сбросить чуждое ярмо, московское господство, и ее поддерживали все классы общества. Духовенство, шляхта, мещанство и крестьянство соперничали друг с другом в активном стремлении приложить усилия к великому делу освобождения Польши». Авторы письма просили Лафайета воспрепятствовать распространению текста речи Кремповецкого, чтобы она не оказала давления на французское общественное мнение, а эмигранты в Салене даже пошли дальше, предложив ввести цензуру на все речи и публикации поляков за границей. Поскольку Лафайет заявил, что не вправе вмешиваться в чужие дела и судить об истории другого народа, речь Кремповцкого в сокращении поместила газета «La Tribune», а Общество друзей народа дало деньги на издание полного текста с примечанием автора
