Польская мельница - [19]

Похоже, любовь — это принесение себя в дар. Люди, которые на первый взгляд выглядят хорошо осведомленными, сказали мне об этом. Если в самом деле речь идет о подобном акте, можно утверждать, что мадемуазель Гортензия не любила ни Жака, ни кого-либо другого. Это было существо, совершенно неспособное принести себя в дар кому бы то ни было, кроме себя самой. Она нуждалась в Жаке. Нуждалась в нем, чтобы глумиться над роком, как женщины нуждаются в сыновьях, чтобы глумиться над мужьями, и, за неимением сыновей, заставляют служить той же надобности религию и вообще все, что может им дать преимущество.

Эгоизм, если не брать его в чистом виде, имеет то же обличье, что и любовь. Вот почему все сказали, что мадемуазель Гортензия умерла от любви и что в ее смерти повинен Жак. Он тогда только что сообщил ей о своем намерении жениться.

Она попыталась бежать за ним, поспешно спасавшимся от потока слов, которые нестерпимо было слышать; она скатилась с лестницы и отбила себе почки. Исторгая последний крик, она возопила о поручительстве, которое дала когда-то.

Жак женился сразу и траура никакого не соблюдал. Он даже обронил жестокие слова: «Она была не из нашей семьи».

Он взял в жены Жозефину, свою молочную сестру. Она жила у старшего брата, на маленькой ферме поблизости от имения. Он видел ее два-три раза, когда подвозил туда в догкаре свою няню. Каждый раз это случалось прекрасным, или казавшимся таковым, весенним утром.

Няня всем сердцем любила младшую дочку и говаривала: «Она многое переняла от меня». Еще она переняла многое из того, чему учат на подобных уединенных фермах. Жозефина долгое время пасла овец чудесными вечерами.

Жак сразу стал ее божеством. После рождения первого ребенка Жозефина потеряла свою свежесть. В самом деле, в ней не осталось ничего привлекательного, кроме сердца, зато каким сокровищем было это сердце! Она совсем не заботилась о себе, поскольку ей едва хватало двадцати четырех часов в сутки, чтобы заботиться о других. Но ничто не могло погасить сияния, озарявшего ее лицо. Оно отнюдь не было красивым, но невозможно было удержаться от того, чтобы смотреть на него и находить в этом радость. Все в нем дышало спокойствием и добротой; то было одно из редких лиц: честность, запечатленная на нем, ни для кого не была в упрек.

Во время первого посещения Жаком ее маленькой фермы, поскольку тогда был праздник, весьма скромный, но очень домашний, она пела за десертом — не так, как это обычно делают, а с большим чувством. И очень верным голоском. Потом, по некоторым особенностям речи и по тому, как она заботилась о других, легко можно было понять, что она в избытке обладала романтизмом, сотворенным из наслаждения собственной жертвенностью. Это понимание духовных ценностей совершенствовалось в ней день ото дня. Жак, достигший полного счастья со времени своего брака, вновь обрел, к своему удовольствию, вкус к созерцательности и к покою. Чтобы во всем следовать за ним, Жозефина, таким образом, использовала, все лучше и лучше, свои скрытые возможности. Это помешало ее доброте обратиться в добродушие. Ее неуклюжее тело лишено было всякой прелести, но в нем, как было известно, вдруг заявляло о себе что-то такое, что исторгало из него одну из фраз, какие могут произносить только самые знатные дамы в порыве страсти, и тогда все начинали видеть ее такой, какой она и была, то есть самой загадочной и самой притягательной из женщин!

Она была, как и положено, без ума от своего первенца Жана. Мальчик, с самых первых шагов крепенький и упрямый, тоже обладал добротой души своей матери, но был подвержен вспышкам гнева, причем гнева, выходящего за пределы детской истерики, с ним случались припадки бешеной ярости, после которых он испытывал дрожь и стыд.

Жану было шесть лет, когда Жозефина родила второго ребенка, девочку, — Жюли.

Как раз Жюли я хорошо знал. В то время, на которое пришлось раннее детство Жюли, я сам был совсем еще зеленым юнцом, но уже со своими трудностями. Я делил людей на две совершенно разные категории: тех, кто мог быть мне полезен, и тех, кто этого не мог. И меня занимали только первые. Я знал про Польскую Мельницу ровно столько, сколько знали все. И ничуть не интересовался этой десятилетней девчушкой, которая ходила в школу к монахиням церкви Введения во храм Богородицы.

Как-то после полудня, около трех часов, я проходил по улочке, окаймленной школьными садами, и увидел, как через калитку вышла Жозефина, которая буквально несла на руках Жюли. Лицо девочки хранило следы слез и еще более глубокие и темные отметины, словно его вынули из пасти волка. Я увидел и лицо Жозефины — теперешней госпожи де М., короче говоря. Оно было замкнутым и решительным. Она смотрела прямо перед собой, ничего не видя.

Все началось, когда Жана отдали в школу. Мы были почти одного возраста. Однако проучились вместе только год. Я был вынужден рано зарабатывать на жизнь самостоятельно. Я сказал уже, каков был характер этого мальчика, но не упомянул про его отвагу. То была отвага льва. Не задумываясь он смело выступал против любого противника. Как только мальчики из его школы принимались попрекать Жана его семьей и роком, который ее преследовал, он бросался на них и навязывал им свой способ улаживания конфликтов такого рода. Полагаю, что один-два раза я и сам бывал замешан в деле. Отчетливых воспоминаний об этом у меня не сохранилось. Пусть все примут это к сведению.