Половодье - [131]
— Нет, нет, нет. Я хочу знать мнение прокурора. Я поймал его, поймал с поличным!
— Хорошо, хорошо. Как бы там ни было, он не избежит наказания. Ну, идите домой. Вас проводит ваш новый помощник, комиссар Матус.
— Пошли, господин начальник, — сказал ему фамильярно рыжий Матус, и они вышли; квестор как-то сразу обессилел, лицо у него обмякло, он едва волочил ноги.
— Ну что здесь за народ, — сказал префект, задумчиво покачивая головой. — Этот сходил с ума от страха перед собственным подчиненным. Совсем обезумел. Вы посмотрите, — обратился он к обоим юристам, — можно ли это использовать для чего-нибудь?
Один за другим переворачивались листки. Затем прокурор Маня сказал:
— В какой-то степени да. Местами это поразительно. Все-таки, он полицейский.
— А что скажет главный прокурор? — спросил Григореску.
— Что говорить, господин префект? Я подпишу ордер об аресте Иона Лумея, прозванного Карликом.
— Подписать легко, а вот поймать… Покамест не спускать глаз с виллы. Чтобы никто оттуда не выходил. Позовите Матуса.
Когда тот вошел, Григореску сказал:
— Собери людей, сколько возможно, — из полиции, кто не подкуплен, если такие найдутся, и из своих ребят. И людей с вокзала. Держите Карлика в осаде.
— Понял, — ответил Матус.
— Господа, уже скоро три, идите спать, завтра у нас много работы!
— А вы? — спросил Дэнкуш.
— Ну, на таком диванчике, как этот, высплюсь по-царски. Спокойной ночи.
Дэнкуш ушел домой, лег и от усталости так и не понял — спал он или нет. Но ему виделось, будто он едет на белом коне во главе ликующей толпы и протирает очки, вспотевшие от слез.
Главный прокурор шел молча рядом с прокурором Маней и лишь при расставании сказал:
— Вас ждет большое будущее. Лично от себя желаю вам удачи.
— Я только выполняю свой долг, — скромно ответил прокурор Маня.
Глава XVI
Утро в городе выдалось на редкость спокойное. Было так же холодно, как и вчера, только солнце светило ярче и ледяные сосульки истончались, сверкая.
Рынок был многолюден, торговля шла бойко. Крестьянки в цветастых платках и косматых шубах, делающих их чуть ли не треугольными, продавали сметану в глиняных горшках, которые лет через двадцать, двадцать пять будут доставлять особое наслаждение собирателям народного творчества. Банда Карлика не явилась за ежедневной данью, и мелкие торговцы и покупатели быстро отвлеклись от тревожных мыслей.
С рассветом немецких пленных вывели на работу к насыпи железной дороги, которую расширяли. Густой пар валил у них изо рта и загрязнял воздух, когда они пели песню. Бывший младший лейтенант из дивизии «Панцер дас рейх», Вернер фон Блюментритт, который этой зимой перешел в католическую веру и попросил, чтоб его выводили на работу, сказал своему другу, доктору Кербелю (тот в свое время был разжалован в солдаты и послан в дисциплинарную роту за то, что, будучи убежденным католиком, обратил в свою веру и его, потомка воинственных юнкеров):
— Дорогой Гейнц, знаешь, как называется по-английски такой день? «A glorious day» — благословенный денек. Добрый наш господь бог подарил нам чудесный день, и мы должны радоваться ему.
— Да, Вернер, каждый день, прожитый в мире и в умилении природой, — это благодать.
В учреждениях с утра кипела работа — день был из ряда вон выходящим. Все начальники учреждений отправились представиться новому префекту, Октавиану Григореску, приказ о назначении которого был подписан прошедшей ночью. Они по одному входили в торжественно обставленный кабинет и церемонно здоровались.
Префект пожимал им руки, каждому повторяя, что в городе и уезде должны царить порядок и спокойствие и что без малейшего промедления следует приступить к возобновлению экономической деятельности.
Григореску принимал всех, стоя посреди кабинета, словно заполняя его своей могучей фигурой, и мимоходом, в самых общих чертах, интересовался состоянием дел в каждом департаменте. Везде были свои проблемы, самые важные, требующие быстрейшего разрешения, он брал на учет.
Высшие должностные лица входили немного испуганные и выходили более или менее успокоенные. Префект Григореску был человек порядка, это было ясно, а не какой-нибудь бунтовщик или бродяга, как думалось бы многим всего два-три года назад. Поэтому они сразу приняли его как представителя власти, которой с малых лет привыкли подчиняться.
Перед зданием префектуры остановилась машина коменданта гарнизона, генерала от кавалерии Брэдэцяну К. Эмануила, с первой мировой войны кавалера ордена Михая Храброго. Генерал в парадной форме еще выглядел героем. Его адъютант, капитан генерального штаба Прунку К. Димитрие, выскочил из машины и открыл дверцу. Генерал, много лет проведший в седле, как-то колесом ставил свои старческие ноги, но его лаковые сапоги со шпорами произвели на мраморных ступенях парадной лестницы префектуры ровно столько грохота, сколько полагалось его высокому чину по военной иерархии. Адъютант легко, пружинисто шагал вслед за ним, стараясь, чтобы его походка служила лишь аккомпанементом генеральской поступи, в чем вполне и преуспевал.
— Придется подождать. Господин префект говорит по телефону с Бухарестом, — сказала генералу секретарша, продолжая стучать на машинке.
