Половина неба - [8]

— А что с ним случилось?

— Так кто же это знает. Нашли повешенным на ёлке в Измайловском парке. Непонятно ничего. Я был на похоронах, пытался расспрашивать Алёну, сестру, но она делала вид, что не понимает, о ком я вообще спрашиваю и чьи похороны. Ну, тогда всякое случалось, мало ли.

Первокурсники на ступенях закончили с балаганом и перешли к так называемой пивной эстафете.

— Пойдём, а? А то они сейчас закончат с эстафетой и будут играть в шашки рюмками с клюковкой, которая красная, и обычной водкой. То есть вот двое садятся за доску и играют. Когда кто-нибудь съедает шашку, он её выпивает. И так пока не доиграются. Или ещё есть такое выражение, знаешь, «бивнями в паркет». Пошли, пошли отсюда.

И мы пошли.

— Я иногда думаю, что наверное, мы последние, кто застал этот студенческую жизнь в таком виде — с картошкой, с летним трудовым лагерем, — в Дагомысе, помнишь?

— Почему? Ну, то есть, почему последние?

— А потому что вот смотри, Андрею, скажем, поступать через семь лет. И если всё пойдёт как идет, если не рванёт по-крупному, а у меня, знаешь, такое чувство, что всё равно может — и ещё как — так вот, если всё будет нормально более или менее, то ему уже нужно будет одновременно работать, уже нужно будет начинать после четвёртого курса думать о карьере, о том, что дальше делать… ну и вообще.

— А ты что, на четвёртом курсе, хочешь сказать, не думал о карьере?

— Ты знаешь, нет. На четвёртом курсе я жил в Главном Здании, в профилактории, курил сигареты «Дымок», покупал траву у казахов, ел феназепам и думал, как заработать денег, чтобы заплатить алименты. И питался китайской быстрорастворимой лапшой.

Передёрнула плечами.

— Как вы живёте тут… Ну, то есть, собственно, вы не тут живёте, а где-то нигде. Я вчера была в гостях у Верки с Сергеем — они уже пять лет женаты, работают оба, ну, в общем, всё хорошо у них. Мы засиделись совсем уже до ночи на кухне. Я спрашиваю Верку — чего вы ребёночка не родите? А она начинает мяукать что-то нечленораздельное, и я через некоторое время понимаю, что они просто живут не как люди, а начерно, чтобы потом перебелить. Вы что думаете, вы тут кошки с запасными жизнями? Ох, прости, ладно, чего я…

— А это, Машечка, нормально. Это не чтобы перебелить. Знаешь, почему в России в деревнях старались не строить добротных домов — ну, как в Европе?

— Почему?

— А потому что всё равно придут и сожгут. Или просто отнимут. Смысла нет. А сарайчик какой-нибудь, может, и не тронут.

— Но это же не дом, Марик. Это жизнь, да?

— Ну да. И чего?

— О! Вот как хорошо, что я вас увидел! Теперь всё, можно никуда не спешить.

Юра истончается. Становится год от года всё более восковым и пугает меня всё больше. Идёт с нами и рассказывает, что вот, он перестал принимать таблетки, ему надоело, от них бесконечно хочется спать, спать, а больше ничего не хочется, а уже ему тридцать лет, мама хочет выжить его из дому и он должен быть начеку, она его уже один раз сдала в больницу, там плохо. Но, говорит он, тут голос его крепчает, но есть надежда, потому что Господь с ним и зажёг в нём веру, маленькую, как колибри, но всё-таки, всё-таки. Как ты думаешь, — спрашивает он меня, Маши не замечая как бы, — как ты думаешь, это Бог говорит со мною или я болею, или ещё кто другой разговаривает, что это? Я говорю, смотри, Юрка, спроси этот голос, вот как св. Игнатий Брянчанинов учил, спроси его, строго только: «Кто ты и откуда?». И вот, вроде, тогда если бес, то растает, а если правильный кто-нибудь, вроде ангела, назовётся и всё честно расскажет. А он говорит, спасибо, я так и сделаю в следующий раз. И я пугаюсь. Маша, видимо, пугается ещё больше. Юра вдруг быстро прощается и вскакивает в подошедший троллейбус.

— Какой кошмар. Послушай, у него же явно ничего страшного, его же можно адаптировать безо всяких усилий. У нас в супермаркете рядом аутист работает, а с ними же вообще очень тяжело. Он только отходит иногда, кланяется в сторону и возвращается, работает, у него зарплата, страховка, всё, что положено, жизнь какая-то. А тут совсем всё легко — этот же почти всё время вменяемый, я не понимаю. Почему он выглядит как нищий, ну объясни мне.

— Он и есть нищий in your terms. Не мучай меня, а? Пожалуйста. Я не знаю, у меня вообще всегда ощущение, что мою жизнь от их отделяет какая-то совсем небольшая случайность, крохотная. Вот одна какая-то деталька не встала на место — и всё, это ты сейчас ему бы произносила обличающий монолог, а я бы ехал в троллейбусе и спрашивал их, кто они и откуда, понимаешь? А они бы кричали на меня, ты вообще знаешь, как они кричат?

Она берёт меня под руку, мы проходим так некоторое время, она заглядывает мне в глаза, отпускает меня и дальше мы идём порознь.

Тридцать девятый трамвай, по покатым мостам, ля-ля-ля, хуё-моё.

27 мая 1983 года

Можно было, наверное, выбрать какую-нибудь другую пластинку из тех приблизительно двух сотен, которые стояли на полках между двумя книжными шкафами. На самой верхней помещалась Вега-106, — пластик, покрашеный под дерево, прозрачная крышка, от которой проигрыватель становился похож на волшебный сундук из будущего. Например, амиговскую можно было, привезенную Феликсом из ГДР, пластинку Эллы и Льюиса, где они на два голоса пели Dancing Cheek To Cheek — и тогда, я, возможно, не упустил бы единственный в своей жизни шанс научиться танцевать. Может быть, именно урока танцев я и испугался, а может, та, другая пластинка показалась мне более подходящей ко всей этой зелени, к только что запущенным фонтанам, к орущим птицам, к яркому Машкиному сарафану, сменившему школьную форму. Сейчас я, щёлкнув пальцами (oops — щелчок здесь), произнесу фразу «ее родителей не было дома» — помните, что нам было по одиннадцать лет, и это значило, что нас просто не будут тащить пить чай, спрашивать, все ли у нас в порядке и лезть с невыносимым: «Ты рад каникулам?» Я был ужасно рад каникулам, ужасно, а ее родителей не было дома, я вошел в пахнущий кошками и известкой подъезд, а под мышкой у меня была болгарская пластинка «Лучшие вокалисты джаза». Шесть имен на одной стороне и шесть тех же, но с другими песнями — на другой.