Полотно - [2]

Говорила я Винцасу, предупреждала: боже упаси, никому больше об этом ни слова – живьем тебя этот Бурба съест. Да только куда там! Сболтнул кому-то на другой же день, а тот в ответ:

– А тебе известно, что Фертель с постели не встает? Отец доктора привез, а мать уж о ксендзе поговаривает.

Решил Винцас сам к Бурбе отправиться, выложить все, как было, но люди отговорили: тоже выдумал – голову в петлю совать… А через несколько дней слышим – бом-бом! – колокола звонят по усопшему… О господи! Выходит, на тот свет мой Винцас человека отправил! По собственной дурости камень на душу взвалил, дрожи теперь, как бы не сболтнул кто про это.

И так, и этак я его успокаивала, валерьянкой, маком поила – не помогло… Кровать ли ночью скрипнет, мышь пискнет – Винцас мой вздыхает, глаз сомкнуть не может. А раз приметил он, что как выпьет, вроде легче становится, вот и пристрастился… С одним пьет, чтобы язык за зубами держал, с другим – чтобы в случае чего словечко замолвил, а с третьим – на опохмел.

Уж и сколько лет-то после войны пробежало, а честному человеку от напастей не отбиться – ну чисто вороны: одна с частокола слетит, а другая, глядишь, на ее месте сидит. Вылез колхоз с горем пополам из долгов, электричество провели, Рена школу окончила, а Винцас мой снова в историю влип.

Люди сказывали, что он, бывало, пива нахлещется, до ветру с дружками выйдет и там, под забором, якобы передачу вильнюсского радио слушает.

– Винцялис, – спрашиваю я его, – что ты еще придумал? Разве ж можно слышать что-нибудь без проволочек, без аппарата самого?

– В том-то и дело, воробышек, что я сам почище радио. Только мой аппарат требует не меньше трех бутылок пива.

– Да будет тебе, – говорю. – В ушах у тебя, верно, звенит.

– Так ведь дружки мои тут же, дома, радио включают, чтобы проверить меня… А я и музыку слышу, и кто о чем балакает… Даже из района человека присылали выяснить.

– Неужто он с тобой под забором торчал, когда ты после пива-то?..

– При чем тут забор? Мне заземление нужно, иначе ничего не слышу.

Для меня все эти штуки – темный лес, и все равно уж больно не по душе мне пришлось это его радио. Соберутся, бывало, пьянчужки вместе и давай – пошлем за Визгирдой, послушаем, как он вильнюсскую волну поймает…

Людям нужно время по-человечески проводить – вот и построил им колхоз Дом культуры. Парнишка такой длинный, тощий приехал – представлениями всякими руководит. Как зверек из мешка – юрк, принюхался, прислушался, кто на что горазд, – и к моему Винцасу.

– Давай, – говорит, – товарищ Визгирда, такой сатирический номер в нашей агитбригаде разучим: «Новости Винцасова радио…» И людей посмешим, и сами развлечемся. По недостаткам проедемся…

Я мужу знак глазами подаю – не соглашайся, мол, – а он, гляжу, во вкус вошел.

– А почему бы мне, – говорит, – не представить еще того мужика из Жемайтии, что злодеи в лесу повесили?.. Провисел он на суку три дня и давай ругаться: «Вот гады! Повесить задумали! Тоска зеленая, есть с непривычки охота…»

– Да тебе не есть, выпить только подавай! – рассердилась я тогда.

Винцас на меня глянул как-то странно и притих.

А гость знай чешет про свое представление, я же свои слова ехидные загладить пытаюсь, но артист мой словно оглох. По счастью, Рена влетела с наседкой под мышкой.

– Мама, глянь, никак она гвоздь проглотила? Чего она так?.. – спросила дочка и осеклась.

Оно и понятно – увидела за столом парня молодого да пригожего. Отец молчит, гость тоже, и я совсем растерялась. И тут наседка наша как закудахчет! Стали мы все смеяться. Парень из-за стола поднялся – одна щека белая, другая огнем горит – и к Рене обращается:

– Здравствуйте. Я Римтас Эйбутис.

И дадут же человеку имя – Римтас, серьезный, значит…

– А я, как видите, не совсем серьезная… – отвечает дочка.

Смутилась так и не сказала ему тогда своего имени.

С того кудахтанья пришли к нам в дом большие перемены: Римтас Эйбутис по уши влюбился в нашу Рену, Винцас стал репетировать какую-то роль, а мне, как, почитай, портнихе, всучили огромный рулон полотна и велели сшить из него занавес для представлений.

А дел в хозяйстве непочатый край, и та Винцасова роль, как спесивый конь, все пятилась-пятилась, покуда не стало ясно, что до осени ничего мы не увидим. Слово свое я все же сдержала, пошила им занавес, и еще добрый кусок той ткани остался. Римтас разрешил взять ее себе – на мешки. А Винцас на дыбы:

– А дожить в них что, в мешки эти? Пошей лучше нашей Буренке балахон, ну, вроде халата, а то мухи ее совсем заедают.

Прыснула я со смеху – корова в рубахе!.. Но потом поняла: а ведь верно Винцялис говорит. Пастбище бригадир выделил – хуже некуда: мелиораторы кусты повырубали, скотине и спрятаться негде. Буренке нашей в жару совсем тоскливо – слюни развесит, а рогами все в бок, все в бок норовит… Меня завидит – навстречу мчится, а сама, кажется, так и просит: «Отпусти ты меня домой… Уж лучше голодать, чем оводов своей кровью кормить».

А куда мне тебя подеть, горемычная ты моя? С места на место с тобой скитаться мне некогда, да и в хлеву от мух спасенья нет. Сошью-ка я тебе и в самом деле комбинезон с пуговицами понизу. Вдруг нашу рационализацию в колхозе подхватят.