Полоса отчуждения - [16]

Нина, улучив момент, даже шепнула мужу:

— По-моему, она не рада, а?

Леонид Васильевич пожал плечами:

— Что-то я и сам не пойму.

Точно так же какое-то соображение мешало ей радоваться тому, что сын с семьей перебрались на жительство в Москву и будут теперь совсем близко от нее: на электричке два часа пути.

— То ли она не верит нам… или обиделась, что ты отказался хлопотать о квартире, а?

— Нет, тут что-то другое.

— Тссс.

Разговор как бы угас и продолжался нехотя, без воодушевления. Тогда гости повернули его в более благоприятное русло — на деревенские новости: что там да как. Вот тут мать немного оживилась.

— Теперь чего в деревне не жить! — сказала она почему-то с досадой. — И выходные, и отпуска. Да и заработок какой! А мы, бывало, как работали! С утра до вечера, без праздников, а много ли получали? Тьфу только!

Ну, это ее рассуждение давно знакомо, и Леонид Васильевич осторожно направлял разговор на времена более отдаленные, когда их с Ниной и на свете не было — вот что было интересно.

— А в единоличном-то хозяйстве, Леня, работы было и вовсе много. Я вот вспомню маму свою — уж как мы работали, а она-то еще больше. Без дела-то разу не посидела. Летом в поле да вокруг дома, а зима придет — прясть да ткать. Одной пряжи сколько пряли! Это подумать только: всю одежу на себя ткали да шили сами, ничего не покупали, разве что уж самое-самое нарядное. Всю зиму, бывало, с этим льном возятся: и мнут, и чешут, да опять, да снова… Ой, всего и не перечислишь.

Вот теперь беседа потекла что надо, сын с невесткой смотрели на мать любовно.

— Я, помню, с девчонок ловка была прясть-то. Мама, бывало: «Настька, тоньше пряди!» Я ниточку тонкую-тонкую тяну. Моток-то мало прибавляется. Рядом подруги сидят, тоже проворные, но никто так тонко не прял, как я. Мама меня хвалила: тебе, говорит, Настька, первый жених. Потом эти нитки отбеливали или красили… Ой, много хлопот, много!

Они прошли по всему льняному пути: от того, как его сеют, до того, как холсты ткут.

— Да, помню, пополол я ленку! — вздыхал разомлевший от воспоминаний Леонид Васильевич. — Июнь, самая жара, на речку хочется, так нет, сидишь посреди поля, под солнышком палящим, и выдергиваешь желтуху… А этой проклятущей травы! Сейчас, мам, иногда увижу льняное поле — оно или зеленое, или не цветет еще, или голубое, когда цветет; краски чистые, без примеси. А бывало, на такое поле посмотришь — оно пестрое от сорняков! Чаще всего желтое. И льну не видать.

— А драли этот лен, — вздыхала мать. — Такой крепкой попадется, да с осотом, да с татарником, с волчанкой… А уж всякой ромашки да васильков! Это только в песнях поется, что больно хороши, поди-ка их повыдирай — все руки оборвешь, до кровавых мозолей.

— Ну и когда колотили — тоже страда. Ох, бывало, помню: пылища душит!.. И ведь придешь домой — разве что умоешься. Это не то что нынче: перед тем как спать лечь, залезешь в ванну…

Они засиделись допоздна, и это был, пожалуй, самый их лучший вечер за многие годы, другого такого не припомнить.

Хоть и топили печку, а когда спать укладывались, постель оказалась так холодна! И что самое неприятное: даже сыровата и отдавала как бы плесенью; на ней ведь не спали с прошлого лета, так что ничего удивительного.

Нина вздохнула тихонько: «О господи!» — и плотнее прижалась к мужу. Минуту спустя, проворчала:

— И чего я, дура, не прихватила с собой простыней?

— Думаешь, у нее нет?

— Чего же она?

— Бережет.

Мать еще долго ходила, тяжело ступая, потом долго укладывалась. Уже угомонилась, но вдруг встала с кровати и пошла проверить, не забыла ли запереть дверь в сенцах, да напоследок так хлопнула тяжелой избяной дверью, что дом вздрогнул и даже вроде бы слегка покачнулся. Гости не удивились, ибо так бывало всегда.

— Эх, погода завтра не подвела бы! — сказал Леонид Васильевич тихо. — Поработать хочется.

— И мне тоже… — отозвалась жена.

Леонид Васильевич знал за собой: где-то посреди зимы вдруг обострится жажда лета — хочется поговорить о нем, строить планы. Думается: вот придет май, сядешь на лужайке и будешь сидеть на ней и гладить шелковистую травку — какое это наслаждение! Потом-то, летом, даже смешно станет, как вспомнишь, о чем мечтал зимой; глядишь на эту травку равнодушно: насытились глаза и сердце стало глухо, другое манит.

В минувшую зиму он особенно затосковал по лету. И вот тут вместе со счастливой мыслью о материном огороде проснулась в нем жажда работы: захотелось похозяйничать возле дома — строить, сооружать, улучшать, мастерить; ухаживать за яблонями, за вишнями, за ягодными кустами; да и просто поработать на земле — сажать и выращивать на грядке что-то. Захотелось этого так, что вынь да положь! Оно и понятно: приближалась весна… Понуждаемый внутренним чувством, он принес из библиотеки сразу семь-восемь книг по огородничеству и погрузился в чтение.

— Нина! — говорил он с душевным подъемом. — Оказывается, на урожай картошки влияет даже то, как располагаются боровки. Надо, видишь ли, располагать их таким образом, чтоб солнце обогревало обе стороны картофельного боровка. Утром с одной стороны, вечером с другой.

— А как бы ты думал! Ишь, Америку он открыл! Да я, бывало…