Полонянин - [62]

— Ем я, — ответил каган и впился зубами в кусок прожаренного турьего мяса.

Давешний тур был старым, мясо его было жестким, но это не смущало мальчишку. Две седмицы они с воеводой одним овсом с просом закусывали да снегом талым запивали. Так что говяда дикая ему теперь слаще разносолов киевских показалась. Жевал он, вспоминал, как бык этот его чуть не задавил на охоте, а сам прикидывал: «Вот тур. Скотина могучая, а одной травой питается. Оттого и жрут его, кто ни попадя. И волки рвут, и пардусы душат, а теперь вот мне на обед достался. Не хочу быть туром здоровым и глупым. Траву есть и на корм зверям и людям идти не желаю. Сам хочу быть мясоедом».

И резную фигурку пардуса, оберег свой деревянный, что на поясе висел, погладил.

— Слышишь, Свенельд… — хотел воеводу спросить о чем-то, но тот уже спал.

Подстелил под себя потник, положил голову на седло, укрылся серым корзном своим и посапывал, словно и не было никакой войны…

Ни свет ни заря прискакал в становище уличанин. Одвуконь примчался. На втором коне мужик связанный лежал, мычал заткнутым ртом да на скаку подпрыгивал. Мимо стражников пролетел, те только рты разинули, руками замахали, вслед бросились, но остановить не успели. Да и кому под конские копыта лезть охота?

Остановился уличанин возле шатра каганова, на землю соскочил, к связанному подбежал, стащил его вниз и ну ногами пинать.

— Вот тебе, шашель! [68] — приговаривает. — Вот тебе, гнида!

На шум из шатра Святослав со Свенельдом выглянули.

— Эй, мужик, — воевода спросил и зевнул сладко, — ты чего тут шум поднимаешь?

— Ты прости, каган, — мужичок Свенельду поклонился, — что сон твой нарушил, только дело спешное у меня. — И снова принялся связанного лупцевать.

— Каган не я, — мотнул головой Свенельд, остатки сна прогоняя. — Каган вот он, — показал он на сонного Святослава.

А мальчишка скривился спросонья, губу нижнюю выпятил, стоит, глаза трет.

— Я воеводой при нем, — Свенельд снова зевнул.

— Прости, каган, — уличанин Святославу поклонился. — Не признал тебя сразу. — И опять за свое.

Замычал связанный, извиваться начал, точно стараясь из пут вырваться. Какое там! Крепко веревка руки-ноги стянула, кляп во рту плотно сидит — так просто не выплюнуть. Только глаза связанный таращит да носом сопит. А уличанин ему с носка да под дых. Пленник от удара даже захрюкал.

— Будет тебе, — Свенельд уличанина остановил. — До смерти человека забьешь.

— Какой же это человек, — не унимается уличанин. — Собака это. Тиун печенежский.

— Пришла, значит, весна долгожданная, — сладко потянулся воевода. — Солнышко на тепло повернуло.

Окончательно проснулся Святослав. Подошел к пленнику поближе. Уж больно ему печенега разглядеть хотелось. Нагнулся он над полонянином, пригляделся: мужик как мужик, только грязный очень. Так это уличанин его в земле талой извозил.

«Вот теперь война и начнется, — подумал мальчишка. — Прав дядька. Весна пришла, ветер-то теплый».

— А ты кто таков? — спросил Свенельд уличанина.

— Мокша я, — ответил тот. — Мокшей-скотником когда-то меня народ звал. А как печенеги стадо наше на тот берег Днепра перегнали, сына убили да двух дочек в полон забрали, так я из скотников в нищеброды превратился. Больно вражинам наши коровки по нраву. У, гадина! — снова он печенега пнул. — Почитай в курене нашем одни мужики да бабки старые. И те почти все перемерли, когда мы без коровок остались. Корова — это же кормилица. А они полстада в Днепре при переправе потопили. Им-то что? Они же их не выхаживали, с теленочков не поднимали, заграбастали задарма, а дармового не жалко. Мы два лета новое стадо собирали. Собрали. А теперь, вишь, снова поборщики пришли. Последнее отобрать хотели.

— Сколько их было? — спросил Свенельд.

— Трое всего. Решили, что на нас и троих хватит. Двое ратников, да вот этот с ними.

— Ну а вы чего же? — Святослав взглянул на Мокшу.

— Да чего? — пожал тот плечами. — Мы же прослышали, что войско твое неподалеку, вот и осмелели.

Ратников на вилы подняли, а этого, — он кивнул на притихшего печенега, — решили к вам в становище доставить. Я и вызвался. Кони у них резвые. Быстро я до вас долетел.

— А наших людей у вас в деревне не было? — Свенельд от утреннего холодка поежился. — Нет, — ответил Мокша. — Куренек у нас маленький. Деревенька в семь дворов, сразу не разглядишь. Видно, вы стороной прошли. — А печенегам она, значит, маленькой не показалась, — вздохнул Свенельд. — Каган, — повернулся он к Святославу, — надо бы отблагодарить Мокшу и земляков его за такое рвение.

— Угу, — кивнул мальчишка и скрылся в шатре.

— А скажи-ка, скотник, — спросил воевода, — оружие в деревеньке вашей имеется?

— Да ну… — махнул рукой Мокша. — Вилы да косы, вот и оружие. Еще, правда, ненависть большая.

— Это уже немало, — кивнул Свенельд.

— Вот тебе. — Святослав появился из шатра и про тянул селянину что-то зажатое в кулаке. Тот раскрыл ладонь, и каган высыпал на нее четыре золотых кругляшка. — Ой, — изумился Мокша. — Это же денег-то сколько! — Ничего, — сказал Свенельд. — Это вам за ненависть вашу.

— Благодарствуйте, — до земли поклонился скотник. — Век доброту твою, каган, помнить буду.