Полонянин - [57]

— Это еще неизвестно, кто к кому подкатывал! — из темноты голос раздался.

Хоть хмельным я был, а от неожиданности враз икать перестал. А в круг света, что лампа вокруг стола обозначила, Ольга вошла.

— Зря вы впотьмах сидите, — сказала. — Милана, — кликнула она ключницу, — вели, чтоб ставни отворяли. Светает уже. — И на огонек дунула.

Заиграло пламя на фитиле, заплясали тени по стенам и пропали враз. Во тьму горница погрузилась. Но недолгим затемнение оказалось. Скрипнули ставни, и сквозь мутную слюду оконец забрезжил новый день.

— На вот, — швырнула на пол княгиня мои сапоги. — Или до вечера будешь босым ходить?

Стукнули каблуки об пол. А Ольга мне еще рубаху кинула:

— Надевай. Не то пузо замерзнет.

— Так тепло вроде, — пожал я плечами, но рубаху напяливать начал.

Только спьяну головой в рукав попал. Тяну рубаху на себя, а ворота все нет. Сквозь холстину слышу, как Свенельд смеяться принялся. Понял, что надо мной это. Стыдно стало. От этого взволновался я. Совсем в полотне рубашном запутался.

— Изрядно вы налакались, — разгневалась Ольга. — Прямо слово, как дети малые, — помогла она мне рубаху натянуть, кушаком подпоясала.

Звякнули на кушаке ножны. А я и обрадовался. Если бы наткнулся на подарок Претича, когда Свенельд в опочивальню ворвался, не обошлось бы у нас без поножовщины. А так, выходит, Даждьбог от кровопускания отвел. Слава Даждьбогу.

— Так это ты на него кинулась? — Я сапоги натягивал, когда Свенельд сестру со строгостью спросил.

— Я же не чурка деревянная, — спокойно Ольга ответила. — Живой человек. Ты-то вон, на одноручке своей свет белый клином свел. А она, если помнишь, зарезать меня хотела. На Святослава с ножом кидалась. Что ж ты заместо того, чтоб ее на позор пустить, к сердцу своему прижал?

— Так ведь я…

— Что «я»? — княгиня Свенельду не дала и рта раскрыть. — Не боись. Не сужу я тебя. Что было, то быльем поросло. Только и ты уж сиди да помалкивай.

И нечего тут из себя брата старшего городить. Пока сын мой в силу не вошел, я на Руси хозяйка. И мне решать: с кем спать, а с кем песни петь. Дружина твоя в готовности? — И увидел я, как Свенельд на глазах трезветь начал, — Что молчишь, воевода? Или тебе теперь интересней под бабьи подолы заглядывать? — Ольга над ним, словно ивушка над пнем трухлявым, нависла.

— Готова русь, княгиня. — Варяг подобрался да приосанился.

— Хорошо, — кивнула Ольга. Вокруг стола обошла.

— Подвинься, Добрыня, — бедром меня подпихнула, на лавку супротив воеводы присела. — Вот что я надумала, — сказала.

Я взглянул на княгиню и вспомнил, как она, под грозой промокшая да ведуном перепуганная, ко мне недавно прибегала, книгу на хранение отдавала. И куда ее оторопь подевалась?

— Сколько ратников нужно, чтоб Киев в строгости держать? — меж тем продолжала Ольга.

— Думаю, сотни хватит, — ответил Свенельд.

— Хорошо, — кивнула она. — А сколько времени надобно, чтоб из Нова-города, из Смоленска и Чернигова войско подошло? Чтоб к дальнему походу его снарядить?

— Ты к чему клонишь? — заинтересовался Свенельд, в глазах его огонек азартный заиграл — поярче того, что от лампы недавно был.

— Отвечай, коли спрашиваю, — сказала Ольга и корчаги пустые в сторону отодвинула.

— Четыре месяца, — сказал воевода. Ольга задумалась, что-то в уме прикидывая.

— Долго, — головой покачала. — Даю тебе три. Чтоб до стуженя месяца [65] все войско в сборе было.

— Так ведь осень впереди, слякоть с распутицей, — попытался возразить Свенельд. — Не успеется.

— Это дело не мое, — княгиня на него рукой махнула.

— А если на ладьях по Славуте спустятся? — вставил и я словечко.

— С конями? — взглянул на меня воевода.

— А почему бы и нет? — поддержала меня Ольга. Помолчал варяг и головой кивнул:

— Тогда успеется.

— Теперь расскажи мне, где на полудне Русская земля ограничивается? — Ольга через стол к нему подалась.

— По Стугне-реке, по Змиеву валу рубеж лежит.

— Далеко ли от границы до ромейских владений?

— Далеко, — вздохнул воевода. — Так ты на Царь-град собралась, что ли?

— Да, — кивнула Ольга.

— Так это по лету надо, по легкой воде до Понта, а потом… — стал объяснять воевода, а я вижу, как огоньки в его глазах еще сильнее разгораются.

Оно и понятно. Застоялся воевода, словно конь норовистый в стойле. Закисать в Киеве начал. Да и дружина жирком зарастать стала. Вот и ярится он, обо всем на свете забыл, как только про походы услышал.

— Только не боем на василиса Царьградского идти, а дороги к земле его мостить, — сказала княгиня. — По суше путь прокладывать.

— Нелегко это, — покачал головой Свенельд. — За рекой Росью уличане сидят, а еще дальше тиверцы.

— Что за люди?

— Люди наши, — сказал я, вспомнив, как отец мне мироустройство объяснял, — православные…

— Только в Русь они не больно-то рвутся, — перебил меня варяг. — Вольно живут. Совался я к уличанам с дружиной. Ругу содрали с них худую. Их печенеги, как волки овец, ощипывают. Потому и бедная там земля.

— Вот мы их от печенегов и обороним. А заодно и окоем Руси подале отодвинем.

— У нас с ханом Курей договор. Он от меня на три года замирение выклянчил и эти самые земли на разорение. Только тогда согласился против древлян нам помочь, — сказал Свенельд и осекся, на меня взглянул вопросительно.