Polo или ЗЕЛЕНЫЕ ОКОВЫ - [28]

Отец налил себе еще стакан водки из бутылки, что в тумбочке под телевизором, и залпом его выпил. Мозг растворялся в этаноле. Стало легко и свободно. Притупились былые страхи. На задний план отступили все проблемы, остался лишь он сам со своими мыслями. На просьбы появиться, Басмач не реагировал, бросая в Отца односложные фразы.

— Почему ты не хочешь меня выпустить. Хоть прогуляться. Уже все бока отлежал. — Скулил Отец, слоняясь по комнате.

— Не время. Вот свяжемся с Инвизами, тогда будет тебе и лисица рыжая и тетка бесстыжая. — Вещал откуда-то из-за стены Басмач.

— Рыжая? — Спросил Отец.

— Обязательно рыжая. — Отец почувствовал, что Басмач утвердительно кивнул.

— Басмач, хоть одним глазком посмотреть, куда вы меня затащили. — Просил Отец.

— Ты же умный, сам что-нибудь придумай.

Дни полетели. Отец исходил все углы, он часами пропадал в джакузи, он перелистал все книги, которые себе заказывал. Пересмотрел все старые фильмы, которые транслировали по ТВ. Не покидало ощущение тайны, в которую его не посвящают по неведомым причинам. Свежа было в памяти и авария брата. Так не хотелось верить в смерть. По глубокому убеждению Отца ничто не может быть постояннее смерти, и с этим ничто нельзя поделать.

За все время пребывания в комнате, выхода из которой не было, Басмач появлялся лишь несколько раз по настоятельному требованию Отца, но, посидев минуту-другую, исчезал, и лишь глухой голос, казалось из-за стены, скрашивал одиночество узника.

Отец пробовал делать насечки на стенах, в память его заточения, чтобы хоть как-то вести счет дням. Но отметины исчезали немедля ни секунды. Несчастный обитатель комнаты без выхода отсчитывал дни лишь по мусору, множившемуся в углах комнаты день ото дня, да по пустым бутылкам, коих скопилось немало.

Утро начиналось с головной боли и желудочных спазмов. Эти минуты Отец коротал в джакузи, стараясь расслабиться и привести себя и мысли в порядок.

— Басмач. — Позвал Отец своего тюремщика.

— Ну. — Промычал где-то Басмач.

— На волю хочу. — Прошипел Отец, нежась в теплых пузырьках джакузи, потягивая какой-то сладкий коктейль.

— Чего тебе здесь не сидится?

— Я как посмотрю, ты— домосед. Знай, дружок, что не все такие. — Проворчал Отец.

— Ну, а куда бы ты хотел? — Спросил Басмач, не выказывая желания появиться.

— Хоть куда. Лишь бы уже отсюда куда-нибудь. Все надоело.

— Так куда?

Отец представил себе заводь, в которой он на паука с лодки ловил карасей с судаком.

Дальняя стена растворилась, открывая за собой чудесный вид. Высокий тополь нахально размахивал ветвями, ива послушно мочила свои рукава в реке, протягивая время от времени их к перекату, где речка, блестя на солнце, как потная тетка, скакала по камням, местами поросшим тиной. На другом берегу стоял мужик с удочкой и нет-нет потягивал из зеленой воды рыбку. Отец махнул ему рукой, мужик, плюнув с зуба сигарету, ответил ему тем же, приложив ладонь к предплечью.

— Ух, ты… — Выдохнул Отец. — Давно бы так.

— Be my guest. — Сказал Басмач. — Не стоит благодарности.

— Что ж ты раньше меня терзал так? — Сказал Отец. — А благодарностей не будет.

В ванную комнату залетела шальная муха.

— Басмач, что за шутки то? Мух отставить. — Крикнул Отец, и муха с недовольным видом улетела прочь. — Почто жить мешаешь?

По реке проплыла надувная лодочка с двумя хмельными рыбаками. Те весело, с матерком, обходили водные камни с лопухами. Мужики привязали сеть к ивовой ветке, и так же шутя, с шутками-прибаутками укатили вниз. Грусть охватила Отца. Басмач показал ему позднюю весну, хотя на дворе уже спала старуха-осень.

— Басмач, дай чего-нибудь менее живописное, а то что-то сердечко защемило от ностальгии. — Захныкал Отец, и знакомая заводь превратилась в унылый пейзаж.

Песчаные барханы нехотя наползали друг на друга, серое небо печально дуло на них промозглым ветерком. Резкий порыв ветра плюнул в Отца горстью песка.

— Нет, ну ты совсем не понимаешь ничего, что ли? Чего делаешь, я тебе уши оторву, вот только пить брошу. Драть тебя некому и мне некогда. — Проскрипел Отец.

Он встал с ванной и прошелся по теплому пружинящему песку пустыни. Дверь, ведущая в ванную комнату, осталась далеко позади. Отец улегся на бархан. К мокрому телу пристал песок, и Отец стал похожим на панировочный сухарь.

Да что же это за технологии такие? Удивлялся Отец. Гипноз? Может статься. Только, уж больно долго длится этот гипноз. Быть может это сон? Тоже не похоже на правду. За один сон не успеешь так сильно утомиться от одиночества.

— Басмач. — Позвал Отец своего единственного собеседника. — Это не сон?

— Если и сон, то для меня. Он очень плохой, смею тебя в этом уверить.

— Негодяй. — Бросил в воздух из бархана Отец.

— Почему у тебя такое злое лицо? — Осведомился голос из ниоткуда.

— …

— Это, к великому сожалению для нас обоих не сон. — С грустью произнес Басмач, которого по-прежнему не было видно.

— А почему у тебя нет никакого лица?

— …

— Вот тогда и не говори глупости. Я от твоего оригинала-двойника уже натерпелся. — Отец вскинул кулак в воздух.

На Отца внезапно налетел порыв ветра и бросил горсть песка в лицо.

Скука. Скука. Скука. Очень удачно предки назвали скуку— скукой. Скука, словно старая облезлая собака, такая же ворчливая и беспокойная, скулила и скреблась по углам, фыркала и злилась. Она не давала покоя. Она много повидала на своем веку. Она была бита батогами и крепким словцом. На нее лили кипяток из чайника, вставляли в ноздри пылающие угольки, палили усы спичками, зарывали в снег, ставили на нее мышиные капканы с колбасой. Ей все нипочем. Пробовали травить, вставляя в хлеб фенол. Ее желудок оказался крепче. Скуку морили голодом, терли битое стекло в кашу— она жила. Ее сыновей топили в пруду, давили тракторами. Она улыбалась. Лишь старость понемногу одолевает ее и то ненадолго. Скука. Ее бока проела моль, шкура потерлась до кожи и лоснилась терпким мускусным салом. Походка ее была шаткой и нетвердой. Над ней смеялись все и ничто не могли сделать. Она переживет всех. Скука. Она неторопливо поедает человеческие души, оставляя за собой пожелтевшие от мочи листья старых газет и обрывки книжных корок. Она, старая дура, любит подолгу рыться в грязном белье, переворачивая все с ног на голову. После нее все приходит в негодность. Мозг сверлят нелепые чужие мысли, свои же не приносят облегчения. Где прошла скука, там надолго остаются липкие, холодные следы ее былого разгула, которые очень тяжело отмыть. Она разбрасывает по углам любимые книги, диски и кассеты. После нее остаются немытыми чашки и тарелки. Порой она забрасывает их под кровать или оставляет на тумбочках. Она крошит сухим хлебом в постели. От нее летят окурки и черные угольки истлевших спичек, стены пахнут ее мускусом и табачным дымом не всегда хороших сигарет. Постель ее— потертая серая тряпка, мокрая и затхлая. Иногда скука особенно серчает, пригласив к себе дворнягу— одиночество. От них иногда тяжело избавиться. Нужно лишь время, которое скука и ее лучшая подруга боятся больше всего.