Полнолуние - [85]

— Какой толк сейчас в севе? — говорили они. — Ветер следом выдувает семена.

Но кое-кто из трактористов остался. Они пристроили к сеялочным сошникам подвесные фанерные щитки и под вечер, когда ветер поутих, снова выехали в поле. Проверили: зерна не развевались, заделывались в почву.

Назавтра собиралось бюро, но из райкома не звонили, и Елена не знала, как быть. Утром хотела связаться по телефону с Бородиным, подняла трубку и тут же опустила. Пустота, пустота…

Одна-одинешенька, как оторванная от причала и унесенная штормом в открытое море лодка, шла Елена на полевой стан. Ветер дул ей в спину, и казалось, что кто-то толкает ее вперед, а она упирается. Выгоревшее дешевое пальтишко плотно, точно приклеилось, облепило ее фигуру. Елена с тоской поглядывала вдаль: будет ли конец этому светопреставлению?

На полдороге догнал «газик». Распахнулась дверца. Высунулся Бородин:

— Садись, подвезу!

— Я лучше пешком, Василий Никандрович. Хочу поля посмотреть. Боюсь за озимые.

— Это верно. Я тоже с тобой!

Он велел шоферу возвратиться в хутор и пошел вместе с Еленой по озимым полям.

— «Дождик, дождик, припустись!» Помните, Василий Никандрович, как в детстве играли? Все дни только и твержу. Да еще стихи:

Над пашней, над озимью вихрь

Со скоростью страшной летит,

Но мой заклинающий стих

Тебя все равно укротит!

Это она уже сочинила сама. Что-то в ней осталось от девчонки, и, наверное, на всю жизнь. Как-то Бородин даже спросил ее: «Маленькой ты, видно, любила в куклы играть?» «Любила, — подтвердила она. — Помню, до восьмого класса были у меня куклы. Сама уже большая, а жалко расставаться. Такой уютный устроила для них уголок».

— Что стало, что стало с безусой! — запричитала она возле полузаметенной, с желтыми увядшими стеблями озимой («безусой» здесь называли безостую пшеницу).

— Да, плохи дела. — Бородин присел на корточки рядом с Еленой и рассматривал со всех сторон вырванный из земли, увядший, с подопревшими корнями куст.

Впереди обозначилась, как за марлевой занавеской, чья-то фигура. Вот совсем прояснилась, и Бородин узнал Сашу Цымбала, работавшего с весны трактористом. На грязном лице поблескивали белки глаз, как у негра. Под носом от пальцев остался след маслянистой черноты. Саша кивнул на озимую:

— Зелень эта мертвая. Третьего дня мы подсеяли ячменем изреженное поле, сейчас зерна уже набухли, смотрел я сегодня утром. Сверху метет, а снизу, под пылью, сыро.

— Ты хоть при секретаре не говори, — сказала Елена, косясь на Бородина.

— А что такое? — не понял Саша.

— А то, что за пересев ему, наверное, уже выговор влепили.

Бородин сделал вид, что не слышал. Он на секунду задержал взгляд на лице Елены: под ноздрями густо осела пыль, губы потрескались, плотно сжаты, и подумал, что Елена дорогой для него человек, что расстанься он сейчас с ней, случись такое, утрата была бы огромна. Тут он вспомнил Рубцова, и такими отвлеченными, пустыми показались его наветы.

Елена все еще сидела на корточках, перебирая в руках вялые, сморщенные стебельки. Медленно поднялась и с неохотой побрела за мужчинами. Ее словно кто-то тянул назад, к погибающему полю пшеницы, и сердце тоскливо ныло, как от непоправимой утраты.

— Чем вы это поле будете пересевать? — спросил Бородин.

— Может, поправится озимка, — сказала Елена грустно, без надежды.

Саша неодобрительно покачал головой:

— Ждать дальше нельзя. Земля высыхает.

— Верно, — сказал Бородин. — Нельзя упускать влагу из почвы. Пересевайте ячменем! — И, наклонив голову, зашагал навстречу ветру, который напористо гудел над степью. За Бородиным бежала тень кирпичного цвета. Он не поверил своим глазам, взглянул на солнце: оно было похоже на луну. Нельзя было объяснить грязно-красный цвет тени: пыль висела в воздухе серая. И сразу припомнился жуткий сон, испепеленная земля и Лида в лохмотьях. Бородину стало не по себе, он ускорил шаг, словно хотел убежать от собственной тени…

— А ты почему, Саша, один, без трактора? — спросила Елена, хмурясь.

— Семян не везут. Час уже стоим. Где кладовщик?

— Ясно где. Отсиживается в чистой хате. Съезди в хутор, возьми мою двуколку. Она тут недалеко, на полевом стане… Василий Никандрович, а как там в городе? Тоже пыльно?

— Пыльно и там.

— А как диссертация — отправили?

— Отвез* Слетал в Москву на самолете.

— Вон как! В институт, конечно, заходили?

— Нет. Защищаться буду в академии.

Они подошли к жилому дому с мастерской-времянкой, небольшим садиком жерделей и колючей акации, голых, не радующих глаз, как все вокруг. Раму в одном окне не успели застеклить, и подоконник густо замело пылью. На печке горбился перевернутый вверх дном закопченный, с окалиной котел, впритык друг к другу стояли еще не покрытые железные кровати, загромождая всю комнату. Здесь пока люди не жили. Но в другой половине, побеленной, вымытой, с новыми плакатами на стенах и радиоприемником на тумбочке, уже хлопотала Семеновна, взятая в бригаду поваром за непревзойденное мастерство по части галушек. Елена как-то сказала Бородину, что опасается, как бы тетка, известная в хуторе самогонщица, не превратила кухонную печь в аппарат по перегонке свеклы на спирт и не сорвала бы ей посевную кампанию, но Семеновна так горячо божилась, обещая больше не заниматься непозволительным делом, что в это нельзя было не поверить.