Полнолуние - [46]
— Помню, помню. Вы по какому делу?
Пока Бородин объяснял, Глаголин записывал в толстую ученическую тетрадь с клеенчатой обложкой фамилию, должность Бородина и цель его прихода под столбиком уже записанных других фамилий.
— Так, так, интересно, — поощрительно кивал он головой, но, когда Бородин изложил свою точку зрения, Глаголин перестал писать и поднял от тетрадки удивленные глаза:
— Откуда этот ветер подул?
Встал из-за стола, заходил взволнованно по кабинету, и Бородин пожалел, что пришел сюда. С первой минуты стал ясен исход этой встречи, и, пока Глаголин говорил, Бородина преследовала мысль, что его речь (а он говорил так, будто стоял на трибуне) произносится не впервые.
Заметив в глазах молодого ученого грусть, Глаголин подошел, положил руку на его плечо и подобревшим голосом предложил изложить свои соображения на бумаге, в виде докладной записки.
— Вот так, вот так, — сказал он назидательно, отходя к своему столу.
Оставаться здесь дольше не было смысла, и Бородин распрощался.
Вечером на набережной, облокотившись на чугунный парапет, он прислушивался к темной воде. Она тяжело, как большое животное, терлась о бетон пристани, словно ласкаясь к Бородину. А рука молодой женщины была холодной. В раздутой, похожей на абажур, модной юбке она созерцала трепетные световые дорожки отраженных в воде городских огней. На лице не дрогнет мускул, лоб не поморщится: она спокойна за настоящее и будущее, ей незачем уезжать из большого города, от его блеска и всех коммунальных благ. Черт толкнул Бородина на скандал, на грубый разрыв с жизнью, обросшей привычками и привязанностями, как уютная беседка вьюнками.
— Что же ты теперь думаешь делать? — спросила Лида.
— Баклуши бить, — не подумав, ляпнул Бородин, пытаясь острить, как это было принято между ними, потому что Лида тоже серьезное часто превращала в шутку. Так легче жилось, так они становились понятнее м ближе друг другу. Но сейчас было не до юмора. Лида поморщилась:
— Нет, правда?
— Уеду.
— Далеко?
— В деревню. Степь. Речка. Тишина. Буду писать диссертацию. Приедешь?
— Погостить?
— Совсем.
— Бросить научную работу?
— Зачем же? И там организуем лабораторию… А? Едем? — Это уже было похоже на мольбу, и Бородину стало не по себе.
— Кустарщина. Пройденный путь, — сказала Лида.
— Пройденный путь?.. А по-моему, в какой-то период жизни нужно вернуться к истокам. Хорошо видно не только сверху. Иногда снизу виднее.
Лида отмахнулась:
— Философия оправдывання жизненных неудач. В таком случае лучше вести себя ниже травы, тише воды. — Но, поняв, как оскорбила его, спохватилась: — Вася! Ты не отчаивайся. Посуди сам, так сразу уехать с тобой, когда впереди ничего определенного. Ты устроишься, напишешь письмо… Все-таки до чего глупо получилось! У этого борова директора никакой самостоятельности, одна боязнь, как бы чего не вышло. Настоящая амеба.
— А может, бацилла?
Бородин хотел все свести к шутке, как в былые счастливые дни, но увидел на лице Лиды горькую усмешку. Лида, Лида, как же ты изменилась! Прежняя канула куда-то навсегда, навеки, теперь была другая, совершенно чужая женщина, которую он не понимал и которая не понимала его. Закосневшая в институтском «сидении», разве могла она одобрить его «легкомыслие»? И наверное, даже не догадывалась, как ему тяжело, какой новый удар судьбы он должен принять. И не ради карьеры, а просто потому, что все это противно его духу и понятию о долге ученого. Неясно было только одно: почему именно он должен был выступать наперекор тому, что признавали и одобряли в институте, пусть даже меньшинство? Видя нелепость, понимая, что это нелепость, люди мирились, уживались с ней, и в них никто не тыкал пальцами: «Приспособленцы!» А ему отовсюду мерещились полные укора взгляды, они будто толкали его в спину: «Иди, воюй за правду!» Не поторопился ли он? Не делает ли глупость, оставляя институт?
— Когда же ты едешь? — спросила Лида.
— Да хоть завтра!
— Уже завтра? Завтра я не смогу тебя проводить: на ученом совете делаю доклад. Билет взял?
— Нет.
— В Москве дышать нечем. Представляю, какая жара на юге. Тяжелая тебе предстоит дорога.
— Не страшно.
— Лучше лететь самолетом.
— Поеду поездом. Куда спешить?
— Значит, твердо решил?
— Да.
— Пиши…
— Хорошо.
Слова срывались с губ, как редкие холодные капли с тающей сосульки.
…Один за одним уходили на юг поезда, и пассажирам-курортникам, наверное, уже чудились зеленый шелест субтропиков, накаты морского прибоя, летящего под колеса. Бодрячки в светлых отутюженных костюмах высовывались из окон, прощались с провожающими, наблюдали вокзальную сутолоку, попыхивая папиросами.
Пассажиров вгоняли в пот столичные покупки, и они торопились, разыскивая номера своих вагонов. Шествовали длинноногие студенты в спортивных костюмах, с непомерно раздутыми рюкзаками на спинах. Те и другие отправлялись в степную глушь, край бездорожья и пыльных бурь, куда теперь ехал и Бородин.
В последние минуты на московской земле он не находил себе места. Неужели не придет проститься? Ради всего дорогого, что между ними было? И сразу, будто вырвал больной зуб, успокоился, погрустнел, вспомнив, что вместе с должностью в институте он, наверное, лишился и симпатии. Теперь для Лиды он стал лишь седеющим молодым человеком, каких много в этом городе, даже на этом вокзале… Кто-то подскочил сзади, закрыл ладонями глаза, стиснул голову, как тисками. «Пришла все-таки, пришла!»
