Полное собрание сочинений. Том 12. Война и мир. Том четвертый - [116]
Несомненно существует связь между всем одновременно живущим, и потому есть возможность найти некоторую связь между умственною деятельностью людей и их историческим движением, точно так же, как эту связь можно найти между движением человечества и торговлей, ремеслами, садоводством и чем хотите. Но почему умственная деятельность людей представляется историками культуры причиной или выражением всего исторического движения, — это понять трудно. Такое заключение историков можно объяснить разве только следующим: 1) история пишется учеными, и потому им естественно и приятно думать, что деятельность их сословия есть основание движения всего человечества, точно так же, как это естественно и приятно думать купцам, земледельцам, солдатам (это не высказывается только потому, что купцы и солдаты не пишут истории), и 2) духовная деятельность, просвещение, цивилизация, культура, идея, — всё это понятия неясные, неопределенные, под знаменем которых весьма удобно употреблять слова̀, имеющие еще менее ясного значения и потому легко подставляемые под всякие теории.
Но не говоря о внутреннем достоинстве этого рода историй (может быть, они для кого-нибудь или для чего-нибудь и нужны), истории культуры, к которым начинают более и более сводиться все общие истории, знаменательны тем, что они, подробно и серьезно разбирая различные религиозные, философские, политические учения, как причины событий, всякий раз, как им только приходится описать действительное историческое событие, как например поход 12-го года, описывают его невольно, как произведение власти, прямо говоря, что поход этот есть произведение воли Наполеона. Говоря таким образом, историки культуры невольно противоречат самим себе, они доказывают, что та новая сила, которую они придумали, не выражает исторических событий, а что единственное средство понимать историю есть та власть, которой они будто бы не признают.
III.
Идет паровоз. Спрашивается, отчего он движется? Мужик говорит: чорт движет его. Другой говорит, что паровоз идет оттого, что в нем движутся колеса. Третий утверждает, что причина движения заключается в дыме, относимом ветром.
Мужик неопровержим: он придумал полное объяснение. Для того чтоб его опровергнуть, надо, чтобы кто-нибудь доказал ему, что нет чорта, или чтобы другой мужик объяснил, что не чорт, а немец движет паровоз. Только тогда из противоречий они увидят, что они оба не правы. Но тот, который говорит, что причина есть движение колес, сам себя опровергает, ибо если он вступил на почву анализа, он должен итти дальше и дальше: он должен объяснить причину движения колес. И до тех пор, пока он не придет к последней причине движения паровоза, к сжатому в паровике пару, он не будет иметь права остановиться в отыскивании причины. Тот же, который объяснял движение паровоза относимым назад дымом, очевидно поступил так: заметив, что объяснение о колесах не дает причины, он взял первый попавшийся признак и, с своей стороны, выдал его за причину.
Единственное понятие, которое может объяснить движение паровоза, есть понятие силы, равной видимому движению.
Единственное понятие, посредством которого может быть объяснено движение народов, есть понятие силы, равной всему движению народов.
Между тем под понятием этим разумеются различными историками совершенно различные, и вовсе неравные видимому движению, силы. Одни видят в нем силу, непосредственно присущую героям, как мужик чорта в паровозе; другие, — силу производную из некоторых других сил, как движение колес; третьи, — умственное влияние, как относимый дым.
До тех пор пока пишутся истории отдельных лиц, — будь они Кесари, Александры или Лютеры и Вольтеры, а не история всех, без одного исключения всех, людей, принимающих участие в событии, — нет возможности не приписывать отдельным лицам силы, заставляющей других людей направлять свою деятельность к одной цели. И единственное известное историкам такое понятие есть власть.
Понятие это есть единственная ручка, посредством которой можно владеть матерьялом истории при теперешнем ее изложении, и тот, кто отломил бы эту ручку, как то сделал Бокль, не узнав другого приема обращения с историческим материалом, тот только лишил бы себя последней возможности обращаться с ним. Неизбежность понятия о власти, для объяснения исторических явлений, лучше всего доказывают сами общие историки и историки культуры, мнимо отрешающиеся от понятия о власти и неизбежно на каждом шагу употребляющие его.
Историческая наука до сих пор, по отношению к вопросам человечества, подобна обращающимся деньгам, — ассигнациям и звонкой монете. Биографические и частные народные истории подобны ассигнациям. Они могут ходить и обращаться, удовлетворяя своему назначению без вреда кому бы то ни было, и даже с пользой, до тех пор, пока не возникнет вопрос о том, чем они обеспечены. Сто̀ит только забыть про вопрос о том, каким образом воля героев производит события, и истории Тьеров будут интересны, поучительны и, кроме того, будут иметь оттенок поэзии. Но точно так же, как сомнение в действительной стоимости бумажек возникает или из того, что, так как их делать легко, то начнут их делать много, или из того, что захотят взять за них золото, — точно так же возникает сомнение в действительном значении историй этого рода или из того, что их является слишком много, или из того, что кто-нибудь, в простоте души, спросит: какою же силой сделал это Наполеон? т. е. захочет разменять ходячую бумажку на чистое золото действительного понятия.
