Полное собрание рецензий - [35]

Но долгое время ничего не получалось. Критика (судя по всему, и публика) держалась индифферентно. В активе имелся разве что устный отзыв Иосифа Бродского, который, согласно одному печатному свидетельству, сказал – по-видимому, о том, самом первом фрагменте в «Новой газете»: проза первоклассная.

В 2001 году английский перевод, переизданный уже в Нью-Йорке, прочитала Сюзан Зонтаг – и написала статью (по-тамошнему – эссе) «Любить Достоевского» – и все переменилось, как в сказке.

Тут в моих знаниях опять пробел; подозреваю, более позорный. Об этой выдающейся даме на Западе говорят как об одном из олицетворений свободного ума. А я, к сожалению, ничего не читал, ею написанного, – только эту статью, благо помещена в данной книжке: как предисловие.

«Этот роман я, ничуть не усомнившись, включила бы в число самых выдающихся, возвышенных и оригинальных достижений века…»

«…своего рода роман-сон, в котором спящий – сам Цыпкин – силой воображения переплетает свою жизнь с жизнью Достоевского в потоке неостановимого, страстного повествования».

«Оригинальность романа заключается в том, как с автобиографического повествования неназванного рассказчика, путешествующего среди безрадостной советской действительности, он переключается на историю странствующих Достоевских. Сквозь развалины нынешней культуры лихорадочно-ярко проступает прошлое. Свое путешествие в Ленинград Цыпкин превращает в хождение по душам своих персонажей – „Феди“ и „Ани“, обнаруживая в себе поразительную, невероятную силу сопереживания».

«Каждый абзац начинает чрезвычайно длинное предложение, части которого соединены многочисленными тире или союзами „и“ (чаще всего), „но“ (достаточно часто), „хотя“, „впрочем“, „в то время, как“, „как будто“, „потому что“, „как бы“. Точка – только в конце всего абзаца. Пока длится страстно растянутое предложение, поток чувства захлестывает повествование о жизни Достоевского и уносит его дальше и дальше вместе с рассказом о жизни Цыпкина. Предложение, которое начинает рассказ о Феде и Ане в Дрездене, может напомнить о каторге; приступ игорной лихорадки может выхватить из памяти его роман с Аполлинарией Сусловой, куда будут вплетены воспоминания об учебе в мединституте и размышления над строкой Пушкина».

«Вероятно, только такой страдающий от навязчивостей ипохондрик, одержимый мыслями о смерти, и мог изобрести предложение, которое добивается свободы столь необычным путем. В предложениях Цыпкина – идеальное воплощение эмоционального накала и всеобъемлющего спектра его тем».

«Закрыв „Лето в Бадене“, переводишь дух и чувствуешь себя потрясенным, но окрепшим и – главное – благодарным литературе за то, что она таит в себе и какие чувства она способна вызывать…»

Так говорит Сюзан Зонтаг: с благородным увлечением первооткрывателя; с тем искренним великодушным восторгом, на который жарко и тщетно надеются дебютанты; таков уж неизменный закон судеб: обычно одаряют им – и то изредка – лишь покойных, при жизни безвестных, предпочтительно – зарубежных.

Чувство это, к чести читающего человечества, заразительно. Рецензенты подпели согласным хором. Как сообщает Андрей Устинов, «рецензия на роман появилась даже по-албански, хотя на этом языке издание пока не предполагалось. Теперь „Лето в Бадене“ выходит по-голландски и по-французски, а после – еще на одиннадцати языках».

Со своей стороны подтверждаю, что сочинение, пожалуй, того стоит. Для русского читателя это не роман – скорее, повесть, но не суть важно; «Лето в Бадене» выделяется сосредоточенностью воображения, художественной, да и просто человеческой смелостью. В этом смысле – что касается смелости, да и темпом, перестуком колес – похоже на «Москву – Петушки» (что Андрей Устинов и отмечает).

Невеселый порядочный человек конца семидесятых; чувствует себя в жизни, как в железнодорожном вагоне, плохо освещенном, зловонном, влачащем его наплевать куда. Все его мышление практически нелегально: питается, в сущности, одним самиздатом. И его роковая, такая невинная, страсть политически предосудительна, эта пресловутая любовь к Достоевскому, с сопутствующим ей истерическим краеведением. И вот он в дороге пересочиняет заграничное путешествие супругов Достоевских (по дневнику Анны Григорьевны), отчаянно стремясь к совмещению душ: хоть на несколько минут внедриться в реальность неотступной тени; она терзает его своей явственностью.

Если читать «Лето в Бадене» как портрет Достоевского, – ничего лучшего в литературе нет. Персонаж убедительный, пронзительно неприятный, с необычайно интенсивным, катастрофическим сознанием. Существо, состоящее из метафор, их игралище и жертва. Леонид Цыпкин отважился некоторые из этих метафор создать (допускаю даже – угадать); вероятно, другим путем сознание необычных (как знать? не исключено, что и обычных) не расскажешь.

Есть у этой вещи также и другие достоинства. Есть изъяны – более или менее несущественные. И есть (по-моему! только на мой взгляд, никем, кажется, не разделяемый – очень возможно, неверный) один – боюсь даже сказать – порок. В переводе, к счастью, невидимый.

Мало того, что это текст без интонаций, с голосом неподвижным, – что и вынуждает автора использовать вместо точки запятую с тире: паузы, усилив звук, оголили бы этот механический голос.