Полное собрание рассказов, 1957-1973 - [260]

Гаррисон, как он сказал, чем-то занимается в английском посольстве; он благодушно улыбался Анне. «По-видимому, — подумала Розмари, — чувствует облегчение, что Анну не устроит британский паспорт. Выискивает для себя американочку». Гаррисон опять распорядился разлить по стаканчикам виски для всех. Нужно признать, что виски совсем на него не действует: сидит совершенно прямо, руки не дрожат, когда зажигает сигареты, голос такой же низкий, бархатистый, — голос джентльмена, отвечающего всем требованиям воспитанности и культуры, — такой часто можно услышать в английских клубах. Британская империя скорее всего, окончательно не развалилась только благодаря таким людям, как он.

Облюбовали маленький, темный бар неподалеку от отеля Розмари.

— Какое чудное, удобное местечко, — заметил Гаррисон.

Однако в Париже таких чудных, удобных местечек для него хоть пруд пруди — Розмари в этом вполне уверилась, — он знал большинство посетителей, сидевших в баре. Несколько англичан такого же, как Гаррисон возраста (явно за тридцать), несколько французов помоложе. Виски появлялось неукоснительно — по расписанию.

Вдруг перед глазами Розмари бар стал терять четкие очертания, все расплывалось, как в тумане, голова слегка кружилась… Предстоял еще обед с каким-то молодым американцем, и она никак не могла взять в толк, где же они с ним встретятся.

Вели разговор о Берте: армия только что вошла в Афины; Берт, конечно, будет в восторге — обожает любые неприятности, родная для него стихия.

— Очень боюсь за него, — признался Гаррисон. — Берту всегда как следует достается — ему нравится грубая игра. В один прекрасный день он окажется в гавани Пирея или еще в какой-нибудь, похуже.

Розмари согласно кивнула.

— Знаете, я думаю точно так же. Сколько раз говорила ему об этом. А он: «Ах, любовь, моя, мужчина должен делать что положено мужчине. Не забывай об этом, любовь моя!».

Анна улыбалась сидя перед своим пятым стаканчиком. Как она в эту минуту напоминает Розмари ее собственную дочь: точно так же улыбается, со стаканом молока в руке, на сон грядущий.

— Знавала я еще одного человека такого же, как он, — вспомнила Розмари. — Дизайнер, занимался интерьерами. Приятный человек, невысокий такой, тихий, возрастом за пятьдесят. Не крикливый, не задиристый, как Берт; американец. Его избили до смерти трое матросов в баре в Ливорно. Никто так и не узнал, что он там делал, в этом Ливорно.

Как же его звали? Знала была уверена, что знала. Встречалась с ним десятки раз, часто разговаривала на вечеринках. Он еще изобрел какой-то особенный стул — она отлично помнит. Как раздражает, как злит, что никак не может восстановить в памяти его имя… Очень дурное предзнаменование. Человек, с которым ты беседовала часами, сделал важное в своей жизни — важное в своей жизни — изобрел необычный стул, — этот человек теперь мертв, а ты не можешь вспомнить его имя. Очень дурное предзнаменование…

Очередной раунд выпивки; Анна все улыбается; в баре становится заметно темнее. Ох, не надо бы, чтобы Берт очутился в Афинах, — там на улицах полно танков, комендантский час; людей грабят, наставляя на жертву пистолет; солдаты нервничают, не понимают английских шуток из сказок. «Будь скорбно печальной — любовь моя!»…

Наконец они покинули бар; перешли через мост. Река так медленно течет между замечательными памятниками; Париж — истинная Библия, высеченная в камне; Виктор Гюго и все другие… Какой-то таксист чуть не сбил их с ног, облив потоком площадной брани.

— Заткнись! — рявкнул Гаррисон по-французски.

Вот уж совсем на него не похоже…

Анна по-прежнему улыбается.

— Видите, как опасно на этих улицах! — Гаррисон крепче сжал локоть Розмари, — он явно взял на себя миссию оказывать ей всяческую поддержку. — Один малый, француз, мой знакомый, столкнулся на боковой улочке, возле Оперы, с другой машиной. Выскочил водитель и уложил моего приятеля на месте — прямо на глазах у жены. А он ведь был знатоком каратэ или что-то в этом роде.

Анна не переставая улыбаться вставила:

— В Варшаве еще хуже.

В Варшаве она сидела в тюрьме, — правда, всего сорок восемь часов, но все равно — в тюрьме.

В небольшом ресторанчике неподалеку от Елисейских полей у стойки бара они ожидали американца. Виски поступало периодически, но американца все не было. За столиками — мужчины по одному у каждого в руках газета. На первой полосе — фотография двух толстячков: пожилые джентльмены довольно робко тычут друг друга рапирами. Сегодня утром в Нейли, в одном парке, состоялась дуэль между двумя членами палаты депутатов; пролилась кровь — совсем немного, пустячный укол в руку. Честь, таким образом, восстановлена. Ну что вы хотите? Франция…

— Мне всего шестнадцать, — рассказывала Анна. — Приглашают меня на вечеринку — один итальянский дипломат. Среди иностранцев я пользуюсь большим спросом из-за знания языков. — Анна, по-видимому, большая любительница грамматического настоящего времени в рассказах о прошлом. Пью все еще только фруктовый сок. Потом всех присутствующих поляков арестовывают.

— Encore trois whireys, Jean![32] — крикнул Гаррисон бармену.

— Этот дипломат контрабандой вывозит из Польши произведения искусства — продолжала Анна, — большой любитель. Полиция допрашивает меня в течение десяти часов в маленькой тюремной камере. Хотят, чтобы я рассказала, как помогаю вывозить контрабандным путем произведения искусства и сколько мне за это платят. К тому же утверждают, что я шпионка. Что мне остается? Только расплакаться — я ведь ничего не знаю. Приглашают меня на вечеринку — иду на вечеринку. Говорю им, что хочу повидаться с мамой, а они — что посадят меня под замок и будут держать здесь, в тюрьме, пока не заговорю. А до тех пор никто не узнает, где я нахожусь, никогда. — Улыбнулась. — Сажают ко мне в камеру двух других женщин — проституток. Те разговаривают со мной очень грубо, смеются, когда я заливаюсь слезами. Они уже три месяца в тюрьме и не знают, когда их выпустят. Просто с ума сходят по мужчинам. «Три месяца без мужика — это о-очень долго…». Из тряпок сооружают что-то… — и заколебалась, не умея подобрать точное слово, — похожее… на этот… предмет… ну, мужской половой орган.