Полночные близнецы - [11]

Моя рука натыкается на что-то в глубине одного из ящиков, и я достаю помятую фотографию. Сердце подпрыгивает, когда я вижу ее. Мы с Олли в саду, перепачканные песком, смеемся в объектив камеры. На обратной стороне снимка дата: июнь 2012 года. Нам было по семь лет. И те двое счастливых детей даже не представляли себе, что через несколько лет все пойдет прахом.

И только когда мы пошли в среднюю школу – то, как мы выглядели, стало иметь значение. Я сразу это почувствовала. Все хотели общаться с Олли, но всегда находили причину, чтобы отделаться от меня: места мало, стульев не хватает, уже слишком много девочек, и так далее и так далее. Олли шел своим путем. Потом, постепенно, все стало более очевидным. Поначалу Олли в этом не участвовал. Старался не обращать внимания, когда его новые друзья нападали на меня. Потом он стал нервно смеяться при «шутках» в мой адрес. Потом сам стал сочинять такие шутки. Потом…

В замке входной двери звякнул ключ, возвращая меня к настоящему. Вот дерьмо. Я вовремя бросаюсь в гардероб. Он оказывается меньше, чем мне помнилось, пространства между висящей одеждой слишком мало для меня, трудно как следует прикрыть дверцу. Мне остается лишь надеяться, что Олли не посмотрит в эту сторону. Со скрипом открывается дверь спальни.

Через щель неплотно закрытой двери гардероба видно только полоску комнаты, и мне требуется несколько мгновений, чтобы понять смысл странных звуков, что доносятся от кровати Олли. Они такие тихие, что похоже, будто кто-то снаружи пинает листья. Какое-то то ли шарканье, то ли писк. Не делает ли Олли то, чего мне совершенно не хочется видеть? Нет, соображаю наконец я. Он плачет.

В итоге я приоткрываю дверь чуть шире и вижу спину Олли. Он согнулся, как черепаха, и дрожит. Я совершенно не желаю видеть или слышать все это. Уж очень все запуталось.

Когда Олли выпрямляется, я на мгновение пугаюсь, что он почувствует мое присутствие, но этого не происходит. Он что-то достает из-под кровати. Мне не видно, что это, и я не могу хоть как-то пошевелиться, чтобы рассмотреть – он ведь сразу насторожится, – и я приказываю себе не думать ни о чем таком. Олли, похоже, выполняет какой-то психологический ритуал, он глубоко дышит через нос. Выглядит он глупо. Если бы его друзья увидели его сейчас! А потом лампа у кровати мигает. Это происходит снова.

Олли что-то держит на ладони, уставившись на яркий, как солнце, свет, брызжущий от этого «чего-то». Это точно такой же свет, который словно поглощал Олли прошлым вечером. Я такого не ожидала – я думала, что смогу шантажировать брата, но это даже лучше. Шанс добраться до источника этого света. Я распахиваю дверцу и оказываюсь рядом с Олли прежде, чем он успевает оглянуться.

– Что ты… – начинает он, когда я хватаю его за руку. – Нет, ты не можешь!

Мы начинаем драться, он пинает меня в лодыжку, а мои ногти оставляют полукруглые следы на его руке.

– Мне необходимо понять! – говорю я, раскрывая его кулак, как устрицу.

На ладони Олли лежит золотой медальон, тот, который папа подарил маме в день их свадьбы. Я выхватываю его.

– Отдай!

Олли вцепляется в мою руку, когда я пытаюсь открыть медальон. Мы оба теперь держим его, оба остро ощущаем хрупкость вещицы. Свет, льющийся из медальона, течет по моей коже, как масло.

Что-то не так.

Меня разрывает на части, моя голова раскалывается, сердце сжимается. Кожу пронзает миллион иголок. Олли в ужасе смотрит на меня, но я вижу, что он не ощущает никакой такой боли. Комната тает в темноте, потом освещается, как будто мы в поезде, который мчится из одного туннеля в другой. Я мельком вижу какую-то деревянную дверь, обрамленную греческими колоннами, каменный купол, огромных птиц в небе. Здание кажется знакомым, но я не могу его вспомнить. Медальон в моей руке становится слишком горячим. На грудь что-то давит изнутри, как будто в ней надувают шар. Он увеличивается, и увеличивается, и увеличивается. Это уж слишком. Я кричу, и шар лопается.

Я снова стою в спальне Олли. Иглы в коже исчезли, давление прекратилось. Все это сменилось пустотой. В моей груди вакуум, а в комнате нет воздуха. Олли лежит на полу, и он спит. Его пальцы крепко сжимают медальон.

Больше тут делать нечего. Свету был нужен Олли и не нужна я, это слишком очевидно. Я пуста. Высохла. Растрескалась. Я возвращаюсь в свою комнату и с головой накрываюсь одеялом. Темный покой растекается по мне, – это знак того, что я соскальзываю в сон. И тогда они добираются до меня.

Я снова в Уонстед-Флэтс, уже связанная, как мясо для жарки. Какой-то сучок на дереве втыкается мне в спину. Дженни, конечно, там, ее кривая улыбка наполовину застенчивая, наполовину жестокая. Но впрочем, вместо того, чтобы зажечь спичку, она широко разевает рот. Шире, чем на то способен живой человек. И из своей распахнутой пасти она вытягивает нечто… По форме это младенец, но не такой, каких мне приходилось видеть. Его кожа сморщилась от того, что он долго пробыл во рту Дженни, его выпученные глаза белые, это некий гибрид человека и насекомого. Дженни сует его мне, и его лишенные костей руки тянутся ко мне, светлые глаза горят злобой. Я кричу, прижимаюсь к дереву – и просыпаюсь.