Полночь: XXI век - [74]

Я пробыл у родителей еще пару дней, не осмеливаясь усугублять своим отъездом ту пустоту, что вскрылась с кончиной бабушки в сердце моей матери, даже если та и пыталась не показать, в какую безмерную скорбь ее ввергла эта оставившая ее сиротой смерть, пыталась до такой степени, что, даже если увеличивающие стекла ее очков и выдавали иногда следы влаги в уголках глаз, я, например, никогда не видел, чтобы она плакала, но, кроме того что она не переставала вспоминать угасание усопшей, вновь и вновь проговаривая его в малейших подробностях перед отцом и мною, а то и перед какими-нибудь соседями, зашедшими выразить свое соболезнование (неизменно завершая эти воспоминания констатацией, доставлявшей ей, похоже, определенное облегчение: «Ну ладно, она по крайней мере до конца оставалась в здравом уме и не слишком страдала»), не по какой-то нездоровой склонности, а скорее всего чтобы постоянно убеждать саму себя, что это угасание ей не пригрезилось, итак, кроме этого я мог оценить губительность произошедшего, заставая подчас ее, которую на моей памяти всегда переполняла энергия, переходящей в любой час дня из комнаты в комнату, с этажа на этаж, наружу и внутрь с метлой или тряпкой в руке, с бельем под мышкой, или же погруженной в какой-то роман или кроссворд, заставая подчас ее на кухне склонившей голову набок, с искаженным лицом, пустым взглядом, сидящей на стуле или, скорее, на него повалившейся, с трепещущими руками — тряпка свешивается у нее из руки до самого пола, ноги вытянуты, ступни смотрят внутрь и наполовину высунулись из шерстяных тапок без задника, каблуки которых клонятся на плитках пола, — настолько погруженной в свои мысли, что могло пройти несколько секунд, прежде чем она заметит мое присутствие, удваивая тогда — при этом заставляя себя быть ежели не веселой, то, по крайней мере, в достаточно ровном расположении духа, как будто вдвойне стыдилась, что поддалась передо мной праздности и унынию, — свою хозяйственную деятельность, абсурдность которой, поскольку она вполне могла сводиться к вытиранию сухой посуды, оглаживанию губкой чистой поверхности, а то и просто в перемещении с места на место какого-то предмета, меня всякий раз ранила и чье патетическое отправление потрясало меня куда сильнее, чем если бы она корчилась на земле, вопя от боли.

Наконец однажды вечером я занял место в вагоне одного из летних, пронизанных сообщаемой отъездом в отпуск атмосферой радостного переполоха поездов, вплоть до мельчайших закоулков, то есть до порога туалетов, а иногда и далее, забитых толпами отягощенных громоздким багажом путешественников.

По ту сторону оконного стекла рука об руку стояли мои родители, они привезли меня на вокзал и теперь улыбались, обращаясь с какими-то предложениями, которых мне было не расслышать, но чей смысл я улавливал по их губам («Ты хорошо устроился? Тебе не жарко? Может, принести воды? Или сластей?»), время от времени вместе поглядывая на висящие над перроном часы, чтобы, вновь взглянув на меня, выставить перед собой несколько пальцев, сначала все пять, потом, через минуту, четыре, затем три, два и, наконец, один, после чего я увидел — матушка махала мне белым платочком, отец рукой, — как они без малейшей попытки сделать шаг в сторону медленно заскользили влево от меня, словно по земле у нас под ногами внезапно пробежала трещина, расколовшая затем почву на две льдины, каковые, оторвавшись друг от друга, тут же начали расходиться, дрейфуя в противоположных направлениях, та, на которой остались стоять они, взяла курс на юг, тогда как на север потянулась та, на которой я сидел, закинув одну руку на спинку своего сиденья, вывернув в устремленности наружу туловище, чтобы как можно дольше следовать взглядом за их по-прежнему связанными рукой, продолжающими махать крохотными силуэтами через следовавшие друг за другом позади меня окна вагона, вплоть до самого дальнего, через рамку которого на какой-то краткий миг, как раз перед тем как она исчезла, я заметил, как мать, теперь уже почти слившаяся с толпящимися по краю платформы людьми, перестала махать в воздухе платком и поднесла его к глазам.

Поскольку насыпь железнодорожной линии (той, что по выходе из Клермон-Феррана вела в Париж) возвышалась над его восточной стеной, я не мог удержаться и прильнул к окну купе, когда состав проезжал мимо кладбища в Монферране, пытаясь отыскать взглядом могилу, где, воссоединившись со своим супругом — а вскоре, несомненно, и более того: смешавшись, слившись с ним, когда подточенная гниением плоти и влагой древесина их положенных друг на друга гробов подастся и ее кости в последнем объятии осядут на его, — отныне покоилась моя бабушка; я без труда узнал ее по скоплению свежих цветов, покрывавших надгробный камень, образуя самое живое и самое большое пятно среди угрюмых и мрачных рядов плит и стелл, разделенных бетонными и грунтовыми дорожками, на которых не росло ни единой травинки, не возвышалось ни одного дерева.

Вскоре кладбище осталось позади. Когда оно окончательно исчезло из поля зрения, я вставил в уши наушники своего плеера, откинулся на спинку сиденья и, выдвинув закрепленный передо мной пластиковый столик, разложил на нем, пока в меня проникали первые такты чаконы, несколько листов чистой бумаги. Торопливым почерком, с твердым и правильным начертанием, с виду почти каллиграфическим или даже — из-за сочетания букв с изогнутыми хвостиками и палочками с другими, прямолинейными, — арабским, я начал заполнять первый из них при свете, падавшем единственно с предзакатного неба, подзолоченную лазурь которого то тут, то там застили неосязаемые, неподвижные пурпурно-фиолетовые облака.