Полночь: XXI век - [64]
Я толкнул дверь палаты: сидя у изголовья в черном кожаном кресле, с карманным изданием двуязычного словаря и раскрытым кратким курсом итальянской грамматики на коленях, слегка наклонив вперед бюст, повернув на три четверти голову к окну и уставившись на белый циферблат часов, украшающих фасад колокольни церкви в Сейресте, моя мать только что сообщила умирающей, сколько сейчас времени, и теперь с почти школьным старанием, которое вкладываешь в произнесение слов не слишком знакомого языка и которое заставляло ее выделять каждый слог, описывала ей стоявшую в этот ясный летний день погоду, говоря: «Il cielo е blu, il sole brilla, tin nuvola passa, il vento si alza»[28].
Побуждаемый матушкой, убедившей меня, что было бы нелепо и к тому же бесполезно расточительно возвращаться на поезде в Париж, тогда как, вне всякого сомнения, вскоре придется вернуться в Овернь, чтобы присутствовать на похоронах «бабки» (так мы звали ее за глаза, да и сама она так себя называла, представляясь, например, по телефону), — «да к тому же, добавила она, мы с отцом немного тобой, любимый сыночек, попользуемся, а то так редко удается тебя повидать», — несколькими часами позднее я вновь водворился — в принадлежащем родителям в Курбурге, клермонском пригороде, коттедже — в комнату, где прошло мое детство, а заодно и юность за вычетом шести первых лет жизни, проведенных в самом Клермон-Ферране, неподалеку от площади Жод, а если точно — в начале улицы Банкаль, там на третьем, последнем, этаже снесенного с тех пор скромного жилого дома родители снимали крохотную квартирку, состоявшую из комнаты, где мы все трое спали, столовой, кухни и ванной, об этом жилище, как и о том, что я в нем пережил, у меня не сохранилось воспоминаний, если не считать единственного и очень четкого образа: моя рука подталкивает вдоль перил возвышающегося над черепичными крышами балкона миниатюрную пожарную машину, привезенную мне отцом из короткой командировки в Лондон, я все еще вижу ее малейшие детали так отчетливо, как будто она находится у меня перед глазами: как в заливавшем ее тогда сумеречном свете поблескивают мельчайшие детали, от посеребренных ступенек раздвижной лестницы до отбрасывающего сапфировые блики полушария проблескового маячка, от кулачкового вала хромированного мотора, открывавшегося за двумя металлическими створками, до утопленной в правом борту вогнутой белой кнопки, при нажатии на нее из брандспойта, прилаженного к длинному шлангу из черной резины, намотанному на привешенную сзади скрипучую катушку, которую можно было крутить за крохотную боковую рукоятку, рывками фонтанировала вода, — этот образ увенчан моим рассудком в качестве первого в жизни воспоминания.
Комната за последние пятнадцать лет ничуть не изменилась: стены оклеены все теми же белыми обоями, разукрашенными листьями папоротника, чья зелень варьировалась от бледно-сероватой до самых глубоких тонов, на полу все тот же кремовый линолеум в желтую крапинку; в неприкосновенности сохранилась и обстановка, включая расстановку мебели: по правую руку от входа стоял письменный стол светлого дерева с тремя ящиками, под его столешницу наполовину задвинут обтянутый каштановым молескином стул с алюминиевыми ножками; по левую руку возвышались трехдверный секретер-платяной шкаф с опускной панелью, его верхнюю часть закрывали два раздвижных стекла, а за ними виднелась витрина с посеребренными и позолоченными медалями, почти все из них — с выгравированными изображениями пойманного в движении регбиста, здесь отдающего пас, там бьющего по воротам, сверху на шкафу лежал черный футляр от электрогитары, и книжный шкаф, на полках которого теснились школьные учебники, несколько романов в карманных изданиях, на их корешках не раз и не два попадались имена Жюля Верна, Марселя Паньоля, Виктора Гюго и Александра Дюма, десятки комиксов и сотня долгоиграющих пластинок из черного винилита, первая среди них — битловская Sergent Pepper’s Lonely Hearts Club Band, спереди, наконец, под распятием из дерева и бронзы, в кольцо которого продета ветка освященного букса, выдавалась односпальная кровать, застланная каким-то длинноворсным синтетическим мехом темно-зеленого цвета, к ней прилагался соответствующий коврик и примыкал ночной столик, где располагалась пластмассовая — ярко раскрашенная, флуоресцирующая — Дева Мария, а также украшенная разлапистыми оранжевыми цветами цилиндрическая настольная лампа с абажуром из белого матового стекла, ее полынно-зеленая расширяющаяся ножка помещалась в самом центре одной из тех белых ажурных хлопчатобумажных салфеток, вышивание которых до последнего времени оставалось главным времяпрепровождением бабушки, у нее даже вошло в привычку дарить их гостям, так что среди ее знакомых не осталось, кажется, ни одного, включая самых отдаленных и менее всего близких, у кого каждый предмет мебели в доме или квартире не был бы украшен одной из них (убежден, что по штуке-другой до сих пор осталось и кое у кого из моих старых подружек, пусть те и не догадываются об их происхождении).
