Полночь: XXI век - [48]

Он медленно продвигался по пустынному коридору вагона, все купе которого были закрыты, превращены в спальные места, смутно размышляя, какою была на сей раз природа той воображаемой бечевы, которую безмятежно перебирали пальцы путешественницы с перочинным ножом, словно он мог идти до самого локомотива. Скорее всего именно шоколад в пластиковом пакете заставит его вернуться назад, когда он устанет толкать двери, пересекать гармошки между головой одного и хвостом другого вагона, своего рода шумные предбанники к отхожим местам, где запахи, казалось, сгущались и окислялись в печальном освещении…

Он остановился, застыл на пару-другую секунд, не зная, должен ли продолжать как ни в чем не бывало или же немедленно повернуть назад, иначе говоря, вновь пройти здесь же спустя несколько минут или недвусмысленно обнаружить, пойдя на попятную, что он только что застал врасплох в закутке слева, у самого туалета, у самой двери, взгляд женщины над плечом мужчины, который, благодаря плащу, надетому наверняка с единственной целью замаскировать сумятицу точных ласк, целиком ее прикрывал, намного более высокий и широкий, нежели она, мужчина, возможно, даже приподнял ее над землей, поскольку ему было видно над движущимся плечом ее шальное, запрокинутое назад лицо, открытый рот, глаза, почти белые под трепещущими веками и внезапно черные, когда они встретились глазами, грубо выпятившиеся под влиянием яростной судороги, и он, конечно, не мог знать, чем эта судорога вызвана, наслаждением или столбняком, спровоцированным его появлением в раздвижных дверях переходной гармошки, — думая, остановившись в коридоре спального вагона, куда он вернулся, что она его, чего доброго, даже не заметила, настолько удовольствие, похоже, запугало все ее чувства, глубоко смутив и его, словно болезненный спазм пронзивший снизу до самого горла, тогда как руки и ноги казались такими же вялыми, как и его мозг.

Он скорчился, положил руку на узкую оконную закраину, оперся на нее лбом, под его слишком теплым и тяжелым пиджаком на тело налипала рубашка, в голове пульсировала кровь. Они, возможно, даже не обменялись ни словом, не дотронулись друг до друга, прежде чем вновь очутиться все в том же душном купе, где у них, в затемнении и с задернутыми занавесками, были бы все возможности, там, значит, должен быть кто-то еще, докучливый чужак, от которого пришлось сбежать, если только они просто-напросто не столкнулись в коридоре, она, попросив у него огня, он, тут же натянув свой плащ и показав кивком головы на нишу за дверью слева, ясный, совершенно вразумительный язык, они не стали утруждать себя английскими сложностями да вежливостями, чемодан, полная грудь, зонт, перочинный нож, сочный плод, выставленный, чтобы вызвать у него жажду, выводя при этом его пластиковый пакет вне досягаемости, у него болели колени, ломило все тело, он поднялся, потер бедра, потом помассировал затылок и плечи, гримасничая и пыхтя, надувая щеки, он увидел себя в оконном стекле и опустил его.

Вошла ночь, теплая, оранжевая от городов, сквозь которые они проезжали, вероятно, Рур, бесплодный, умирающий, воздух пропитан ржавчиной, копотью, серой и опустошением. Чтобы сориентироваться, он попытался расшифровать название на вывесках пустынных вокзалов, прочел raus![16] граффити, выведенное огромными красными полосами на зеленоватой поверхности, узнал некоторые из марок на светящихся вывесках и рекламных объявлениях. Цифровые часы, чередующиеся с термометром, показывали два часа двадцать шесть минут и пятнадцать градусов. Значит, прошло уже полтора часа, как они покинули Льеж, и чуть больше двадцати минут, как он отошел от своего купе, он проверил это по своим часам, до Оснабрюка протянуть два тридцать и пять до Гамбурга, как медленно течет время, сколько пар в этом поезде как раз в этот момент, за задернутыми шторами или занавесками затемненных купе, за, может быть, запертыми дверьми туалетов, в других закоулках в хвосте вагона, под светлым плащом, измятым, колеблемым и вздутым на высоте чресел, возможно, она сжала талию этого типа своими бедрами, скрестив ноги у него на ягодицах — худосочные ягодицы его матери, одевающейся у себя в комнате спиной к распахнутой настежь двери, она не слышала, как он подходит, хотя он несколько раз громко позвал ее, склонившаяся над креслом, на которое, должно быть, сложила одежду, она уже надела блузку и свитер и, похоже, спокойно рассматривала свои трусики или чулки, он, поспешно возвращающийся в прихожую и долго дожидающийся потом в гостиной, пока она не присоединится к нему, готовая к выходу, и он повел ее завтракать, вдвойне внимательный, предупредительный, терпеливый, опасаясь, что она может увидеть на его лице ту жесткую смесь стыда и горечи… и Вера, поворачивающая каждый вечер ключ в скважине, скрип двери и скрежет ключа, он слышал их даже тогда, когда подремывал, лежа на диване, перед телевизором, или ложился раньше нее в большую кровать по другую сторону лестничной площадки, — совсем близкий скрежет ключа с размаху ударял по нему во сне, открывал разоренную зону, усеянную строительным мусором, старыми балками, шинами, какими-то остовами под исполинским чертополохом и крапивой, и сколько же раз он вновь оказывался в своих снах, почти голый и вооруженный единственно палкой, роющимся в этих джунглях в поисках непогребенного трупа, в то время как она наблюдала за этим из открытого окна спальни Людо, куда поставила герани и повесила цветистые занавески, подобранные к покрывалу на кровати, он видел, как она шила их в общей комнате, где почти целую неделю оставалась швейная машинка, как и гладильная доска, полотнища из набивной ткани, большущие где сильнее, где слабее раскрывшиеся карминные венчики, желтая сердцевина, нежная зелень стеблей и листьев, обошлось недешево, сказала она в ответ на какой-то упрек, но я ведь не на себя трачу…