Полночь у Достоевского - [6]

В библиотеке я за один присест проглотил около ста страниц мелким шрифтом. Уходя, я оставил книгу на столе. Вернувшись на следующий день, я обнаружил ее на том же месте, раскрытую на той же странице, где я вчера остановился.

Почему это казалось волшебством? Почему порой за мгновения до сна я думал о книге, что лежит в пустой комнате, раскрытая там, где я закончил читать?

Однажды ночью, незадолго до начала нового семестра, я встал с постели, пошел по коридору на застекленную террасу и распахнул одно из окон. Моя пижама словно испарилась. Мороз пробрался мне в поры, в рот: казалось, зубы — и те звенят от холода. Я стоял и, по своей извечной привычке, смотрел. Я чувствовал себя ребенком, которого взяли на слабо. Сколько я так продержусь? Я всматривался в северное небо, в живое небо, мое дыхание превращалось в маленькие клубы пара, казалось, душа покидает тело. Мне даже стал нравиться холод, но это уже было совсем по-идиотски; я закрыл окно и пошел к себе. Шел я быстро, размахивая руками, чтобы разогнать кровь и согреться, и спустя двадцать минут, когда я лежал в постели безо всякой надежды уснуть, меня вдруг посетила идея. Она явилась из ниоткуда, из самой ночи, завершенная, простирающаяся, и наутро, когда я открыл глаза, она была повсюду вокруг меня, она заполнила всю комнату.

В те дни темнело очень быстро, мы говорили почти безостановочно и с непоколебимым упорством шли против ветра. Каждая тема обрастала множеством связей: разговор о наследственных болезнях печени, начатый Тоддом, отразился в моем упоминании о том, как мне хочется поучаствовать в марафоне, отсюда мы перешли к обсуждению теории простых чисел, которое привело к разглядыванию деревенских почтовых ящиков, стоящих вдоль заснеженной дороги; они изрядно проржавели и покосились, и их было одиннадцать, а одиннадцать — это простое число, как объявил Тодд, фотографируя ящики на телефон.

Однажды мы подошли к улице, на которой жил человек в капюшоне. Тогда-то я и поделился с Тоддом своей идеей, откровением, посетившим меня в ту морозную ночь. Я сказал, что знаю, кто этот человек. Все сошлось, все детали: страна его рождения, семейные связи, его появление в городе.

— Ну-ка, — сказал Тодд.

— Во-первых, он русский.

— Русский.

— Он здесь из-за сына.

— Держится он как-то не по-русски.

— Что значит «держится не по-русски»? Вполне возможно, что его зовут Павел.

— Нет, невозможно.

— Вариантов уйма. Павел, Михаил, Алексей, Виктор с ударением на «и». А его умершую жену звали Татьяной.

Мы остановились и всмотрелись в глубь улицы, туда, где стоял серый дом, куда мы «поселили» незнакомца.

— Послушай меня, — сказал я. — Его сын живет здесь, потому что преподает в колледже. Его фамилия — Илгаускас.

Я ожидал, что он опешит.

— Илгаускас — сын человека в капюшоне, — провозгласил я. — Наш Илгаускас. Они оба русские, и отец, и сын.

Я указал на Тодда пальцем в расчете на то, что он ответит тем же.

— Илгаускас не может быть сыном человека в капюшоне — слишком старый, — сказал Тодд.

— Ему и пятидесяти нет. А человеку в капюшоне на вид вполне себе восьмой десяток. Где-то около семидесяти пяти, скорее всего. Все сходится, все совпадает!

— «Илгаускас» разве русская фамилия?

— Разве нет?

— Она из какой-то соседней страны, но совсем не обязательно из России, — заявил он.

Мы стояли и смотрели в сторону дома. Я мог бы предвидеть это сопротивление, но ночное открытие захватило меня всего, притупив инстинктивную предусмотрительность.

— Ты кое-чего не знаешь об Илгаускасе.

— Ну-ка, — сказал он.

— Он читает Достоевского днем и ночью.

Я знал, что он не спросит, откуда мне известна эта деталь. Деталь была потрясающая, и она была моя, а не его, а это значило, что он пропустит ее, не откликаясь. Но тишина оказалась краткой.

— А что, Достоевского только русские читают?

— Дело не в этом. Дело в том, что все сходится. В единое целое, гармоничное, четко структурированное.

— Илгаускас — американец, точно такой же, как мы с тобой.

— Русский — он русский и есть. Он даже разговаривает немного с акцентом.

— Не слышу у него никакого акцента.

— А ты слушай внимательнее, он есть, — заверил его я.

Я не знал, был у него акцент или не было. Канадский клен растет не только в Канаде. Мы выдавали спонтанные вариации на основе того материала, что давала окружающая действительность.

— Ты сказал, что старик живет в этом доме. Я тебе поверил, — продолжил я. — А теперь добавляю, что живет он вместе с сыном и невесткой. Ее зовут Ирина.

— Вместе с сыном. С так называемым Илгаускасом. А имя у него какое?

— Незачем нам знать его имя. Он Илгаускас. И достаточно, — ответил я.

Его волосы растрепались, запыленный и заляпанный чем-то пиджак на плечах почти расходился по швам. Он склонился над столом — квадратная челюсть, сонный вид.

— Если мы вычленим случайную мысль, мысль мимолетную, — говорил он, — мысль, истоки которой необнаружимы, мы начнем осознавать свое повседневное безумие, будничное сумасшествие.

Идея о повседневном безумии пришлась нам по душе. Очень правдоподобно.

— В нашем наиприватнейшем сознании все хаос и муть. Мы изобрели логику, чтобы отвоевать нашу первозданную сущность. Мы доказываем или опровергаем. Мы считаем, что за «м» следует «н».