Полночь - [69]

— Выставить за порог вас, мсье Бернар? — воскликнула Элизабет, пораженная последними словами собеседника. — Кто посмел бы выставить вас за порог при том…

— …что я почти слепой? — тонко подметил он. — Совершенно верно, дитя мое. У моего брата хватило безумия собрать под этой крышей больше народу, чем он может прокормить, и он не выставит за порог слепого. Не так ли, Элизабет?

— Я в этом уверена, мсье Бернар.

— Я тоже, я тоже. Впрочем, если бы такая некрасивая мысль пришла ему в голову, я бы поговорил с ним о всеобщей морали, чтобы увидеть, как он побледнеет. «Чтобы увидеть, как он побледнеет» — это только оборот речи, — поправился господин Бернар, — ибо я этого не увидел бы, а скорее воспринял бы особым чутьем, какое бывает у моих собратьев по несчастью. Ах, дитя мое, до чего же безумен мой брат! Из-за этой самой всеобщей морали, которой озадачивают нас небеса, он открыл дверь усадьбы всем паразитам родственникам! Нас восемь человек, и мы кормимся тем, чего хватило бы от силы троим, да и то если это люди, умеренные в еде. Впрочем, что я говорю — восемь! С вами — девять, Элизабет. Ибо вы остались среди нас, — со вздохом продолжал он, — несмотря на мое предупреждение, которым вы не воспользовались потому, разумеется, что не уважаете меня так же, как и все остальные.

— Но, мсье Бернар, я питаю к вам искреннее уважение!

— Оставьте вежливые фразы, Элизабет, и поговорим серьезно. У вас хороший аппетит?

— Не знаю. Смотря когда…

— Так отвечают все любители поесть, — с грустью заметил он. — Видал я таких предостаточно. Вы нас погубите, Элизабет. Вы очаровательное дитя, но вы нас разорите. Ах, почему вы не ушли сразу же, как только я подсунул вам эту записку? Вам надо было бежать со всех ног с вашими двадцатью франками, бежать из этого зловещего обиталища.

— А что же мне здесь грозит, мсье Бернар?

— Вам? Да ничего! Я боюсь не за вас, а за нас, за себя, в конце концов!

Элизабет от злости вскочила на ноги.

— Так значит, вот почему вы хотели меня запугать? Хотели просто-напросто отделаться от меня?

— Ну конечно, — с наивным цинизмом ответил старик.

— Вы что же, мсье Бернар, думаете, я приехала бы сюда, если была бы вольна поступить иначе?

— Этого я не знаю, Элизабет, только зачем говорить с больным стариком таким злым тоном, зная, что это его огорчит и взволнует. Пощадите меня, дитя мое!

Элизабет пробормотала:

— Ну, это уж слишком!

Снова села в кресло, сердце ее бешено колотилось от возмущения. Довольно долго оба молчали, затем господин Бернар снова заговорил:

— Элизабет, — сказал он, — милая малютка Элизабет.

Она не отвечала.

— Вы забыли, что обещали мне несколько минут назад? Можете вы оказать мне эту маленькую услугу, о которой я прошу скрепя сердце, сейчас же? Ну, будьте же сострадательны к беде доброго старого человека, которому нечего курить. Одолжив мне эту небольшую сумму, вы сделаете меня счастливым дня на четыре. Подумайте только — на четыре дня! И я сегодня же рассчитаюсь с этой ужасной девицей…

— С какой ужасной девицей? — сухо спросила Элизабет.

— Ах да, вы не можете этого знать. Дитя мое, когда я говорю, что мадемуазель Эва ужасная девица, я, конечно, преувеличиваю, но меня она просто раздражает, она без ума от моего брата и соперничает в низости с Аньелем, которого побаивается, воображая, будто он может уронить ее в глазах хозяина и тот изгонит ее из усадьбы, как будто Аньель, этот божий агнец, способен на такое! Но как бы там ни было, я должен Эве незначительную сумму, и она требует возврата долга каждый день, если не словами, не изустно, то по крайней мере взглядами, которые я ощущаю кожей, как вы ощущаете прикосновение руки.

— Как вы чувствительны, господин Бернар!

— Не смейтесь надо мной, Элизабет. Так вот, я рассчитаюсь с иностранкой, а завтра пошлю Сержа за сигаретами.

— Сержа, — повторила Элизабет, вдруг задумавшись.

— Прошу вас, не медлите, — сказал господин Бернар. — Если вас здесь застанут, это может испортить все дело.

Элизабет вышла.

Вскорости возвратившись, удивилась, увидев полоску света под дверью, и спросила себя, не ждет ли ее какой-нибудь подвох. С чувствами, о которых нетрудно догадаться, девушка посмотрела в замочную скважину и увидела спящего юношу, который лежал в кресле в том же положении, в каком она его оставила. Это успокоило Элизабет. Она смотрела в крошечное отверстие то правым, то левым глазом и все никак не могла насмотреться. Однако через несколько минут восхищение сменилось горечью в душе, и она оставила это бесплодное созерцание. Печально вздохнув, открыла дверь и вошла в комнату.

Просторная и с высоким потолком, комната поначалу казалась уютной и даже создавала какое-то представление о роскоши; однако при более внимательном осмотре впечатление менялось. Огромная кровать с балдахином на резных стойках, горделиво красовавшаяся малиновым бархатным пологом, сразу привлекала взгляд, но и роскошные драпри не могли скрыть разрушительное действие времени и жучков-точильщиков, похоже было, будто это утратившее благородство сооружение не один месяц простояло под дождем и солнцем, ибо бархат сохранял свой первоначальный цвет только в складках, а в остальных местах малиновый цвет перешел в розовый, а то и в желтый. Бледная обивка давно утратила всякие следы узоров и отставала от сырых стен длинными тяжелыми полосами, качавшимися при самом легком сквозняке, точно пальмовые листья. Были тут и бюро красного дерева со вздувшимися панелями, и обтянутые плюшем кресла, щетинившиеся конским волосом, — все это свидетельствовало о былом стремлении к роскоши, от которой теперь остались лишь жалкие следы. Ни в одном комоде не было ящиков: все они стояли на полу без всякого порядка, до краев наполненные грязным бельем, некоторые из ящиков стояли даже на кровати. Все здесь было расползшееся, рваное, грязное. На камине, рядом с кастрюлькой, неизвестно для чего оказавшейся там, стояла керосиновая лампа без абажура и заливала безжалостным светом все помещение, выглядевшее как после стычки с повстанцами.