Полночь - [41]

Тут она сделала маленькую паузу, во время которой госпожа Лера довольно громко вздохнула, ибо прекрасно помнила эту часть рассказа.

— Вы, конечно, могли бы упрекнуть меня в неосторожности, — продолжала рассказчица. — Мне следовало подумать, прежде чем отпирать дверь, представить себе опасности…

— Вовсе нет, — сказала госпожа Лера. — Я поступила бы точно так же. Стало быть, этот господин вошел.

— …представить себе опасности, которые ожидают одинокую женщину, — упрямо повторила Мари Ладуэ, — в отдельном доме в зимний вечер, когда никто не рискует выйти на улицу. Об этом и говорить нечего. Другие наверняка решили бы иначе, но я так восприимчива, впечатлительна — сплошной комок нервов, и я, не задумываясь, отперла дверь.

Она снова села, устроилась поудобней в кресле и поморгала глазами.

— И вот я вижу перед собой невысокого мужчину, одетого в черное, точно похоронный агент, с посиневшим от холода лицом. Чутьем догадавшись, что передо мной друг моей несчастной кузины, я провожу его в гостиную. Он входит, не говоря ни слова, снимает шляпу, роняет ее на ковер и идет по комнате, хватаясь за спинки кресел и опираясь на столики. Я подумала, что он пьян или сошел с ума, тем более что он разговаривал сам с собой. Тут он оборачивается, смотрит на меня, и вид у него такой, будто он вот-вот чихнет или засмеется, но он вдруг падает в полосатое сине-зеленое кресло — берлинская лазурь и изумрудная зелень.

— Как все это прискорбно, — сказала хозяйка дома. — Неужели нельзя покороче?

— …берлинская лазурь и изумрудная зелень, — повторила Мари Ладуэ. — Представьте себе мое замешательство! Этот господин плакал и кричал, как мальчишка, которого секут розгой. К счастью, кроме меня, никто этого не видел. Я дала понять ему взглядом, вот таким… что он ведет себя неприлично, выказывает неуважение ко мне, но, если уж мужчина дал волю нервам, быстро его не успокоишь. Короче говоря, минут через пять он немного успокаивается, обретает дар речи и спрашивает, считаю ли я его виноватым в смерти Бланш. Надо вам сказать, когда он произнес эти слова, лицо его было ужасно: синее, как у утопленника, под глазами — черные круги, всклокоченные волосы, несколько прядей прилипли к потному лбу. Я отступила на шаг, поднесла руку к сердцу, чтобы сдержать его биение… — она повторила этот жест.

— И вы ответили «нет», — не сдержалась госпожа Лера.

— Я ответила «да». И это была святая правда. Он не подумал, что Бланш способна покончить с собой, а уж ему-то надо было знать ее получше. Так я ему и сказала. Тогда он вдруг совершенно успокоился, даже изобразил на лице что-то вроде улыбки и поднял с ковра свою шляпу. Когда я увидела, что он собирается уходить, и предложила ему чаю с ромом, но он отказался. Потом заговорил об Элизабет. Сказал, что хочет что-нибудь сделать для нее. Видимо, эта мысль пришла ему в голову неожиданно, и он спросил, что я об этом думаю. Разумеется, я не все ему сказала, не хотела связывать себя никакими обещаниями, так как не знала, чего он хочет. Он спросил, будет ли ему позволено помогать Элизабет. Я ответила, что не являюсь опекуншей девочки, мне дай Бог самой прокормиться. «А где она?» — спросил он. «У своей тетки Розы». Как только я дала ему адрес сестры, он выскочил из дома и со всех ног помчался по тротуару. С тех пор я его больше не видела.

Мари Ладуэ остановилась, чтобы перевести дух, любезно улыбнулась и продолжала:

— Он не нашел Элизабет ни у Розы, ни где бы то ни было. Потом прислал письмо, спрашивая, где моя племянница. Я ответила, что не знаю, и тогда это была святая правда. Он продолжал писать мне всю зиму; тем временем господин Лера сообщил мне, где Элизабет, но господину Эдму я об этом не написала.

— Почему? — спросила госпожа Лера.

Посетительница дернула плечом и загадочно улыбнулась, точно заправская красотка.

— Да так, я знала, что он писал также Розе и Клемантине, но у меня были причины не раскрывать им секрет, и я умолчала о вашем письме, мсье. И он ничего не мог выведать ни у той, ни у другой. Шли годы, и вдруг я решила написать ему.

— Но почему же?

— Сама не знаю. Вздумалось, и все тут. Наверно, эта мысль пришла мне в голову, когда я посетила вас перед каникулами в прошлом году. Вы помните, как оживлена была Элизабет в тот день?

— Не припомню.

— А я помню прекрасно. На ней было розовое перкалевое платье, она играла в классы в прихожей, одна. И я сказал себе: «Ага!» — и, вернувшись домой, написала ему это письмо.

Тут она остановилась. Маленькая настольная лампа горела неярко, и та часть комнаты, где госпожа Лера сидела рядом с мужем, оставалась в тени, но Мари Ладуэ увидела на лице хозяйки дома такое выражение, что схватилась за грудь, на этот раз более естественным жестом. Госпожа Лера, побледнев как смерть, смотрела на посетительницу застывшим, неподвижным взглядом, держала в длинной и тонкой руке руку мужа и не шевелилась; ее посиневшие губы едва заметно двигались, словно она не могла выговорить какое-то трудное слово.

— Он уснул, — прошептала она наконец.

Мари Ладуэ опустила взгляд на старика и увидела лишь запавшую в плечи лысую голову, и ей показалось, что глаза его действительно закрыты.