Полководец - [3]

– Красивая штука – огонь, – раздался у меня за спиной голос Конева. Недаром ему в древности поклонялись. Я в первую мировую войну фейерверкером служил в орудийном расчете. Не было у нас больше радости, чем погреться у костра… Максим Горький, говорят, костры жечь любил. Это верно? Даже в пепельницах зажигал. Так?

Командующий присел на корточки, стал железным прутом шуровать в печи уголь. Лицо его как бы размягчилось, голубые глаза смотрели задумчиво. Вот тут-то я и решил изложить ему только что пришедшую в голову идею.

– В связи с освобождением Калинина мне захотелось написать очерк о вас. Поможете?

Командующий резко встал. Лицо снова стало твердым.

– Чепуха. Великие подвиги, о которых надо писать, совершают люди, сами идущие в атаку. А вы – очерк о Коневе! Кому он, этот очерк, сейчас нужен? О генералах, товарищ батальонный комиссар, уместно будет писать после войны, когда Красная Армия Берлин возьмет. Не раньше. – Посмотрел на карту Европы, висевшую на стене. – А Берлин, вон он еще где. До Берлина нам с вами далековато.

– Ну, а после того, как… возьмем Берлин?

– Тогда пожалуйста, – скупо улыбнулся командующий. – Тогда и беритесь за нашего брата. Тогда я к вашим услугам, если, конечно, к той поре мы с вами живы останемся.

И вот теперь в Праге вспомнился мне этот давний разговор. Тут, в столице Чехословакии, Конев красиво дописал страницы Своей богатой боевой биографии. Не пришло ли время напомнить ему данное им когда-то обещание?

ДЕТСТВО МАРШАЛА

Штаб маршала Конева в финале войны и в первые послевоенные дни находился в Южной Саксонии, в каком-то замке, вписанном в яркую весеннюю зелень старого парка. Отделы штаба разместились в комнатах, обитых старинным шелком, и офицеры работали, сидя на золоченых стульях с гнутыми ножками. Сам командующий со свойственной ему солдатской неприхотливостью обосновался в маленьком домике садовника, где ничего помпезного, конечно, не было.

Тут я и застал его на веранде. За чаем. В первый раз за годы знакомства увидел я нашего командующего в домашней одежде, в тапочках. И, удивленный его новым обликом, по-видимому, не сумел этого скрыть.

– Что, непохож на себя? – усмехнулся он. – Да, и наш брат не всегда на все пуговицы застегивается. Садитесь, попьем чайку. Самое российское занятие. В детстве бывала самая большая радость в семье, когда на столе поет самовар. Я ведь и сейчас самовар люблю. Только вот затерялся где-то мой при переездах. Вам как, покрепче? С сахаром?

Я напомнил о его обещании. Конев снова усмехнулся:

– А вы памятливы. Ну что ж, как в народе говорят: не дал слова крепись, дал – держись. От своего обещания не отступают.

– Тем более, что теперь рассказать вашу биографию нужно уже и из политических соображений, – сказал я, вспоминая о вчерашней пресс-конференции. – А то вон какие вопросы задавали вам иностранные корреспонденты в Праге.

– И это верно. Смешные, однако, и не простые вопросы. Уж очень им всем не хочется признавать, что хваленых немецких генералов опрокинули и разбили в войне рабочие и крестьяне… Бумага у вас есть? Сегодня я себе выходной сделал. Первый выходной с начала войны.

И тем же твердым голосом, каким четыре с половиной года назад диктовал свою статью в занесенной снегом избушке, он начал:

– "Родился я в деревне Лодейно [ныне Подосиновского района, Кировской области] на Вологодчине 28 декабря 1897 года в семье крестьянина-бедняка. Деревня наша была большая, лежала на большаке, ведущем из Котельнича в город Великий Устюг. По этому большаку непрерывно в оба конца, в особенности зимой, ходили длинные обозы с хлебом в глубь страны и с водкой для всех казенок в обратную сторону. Вот этот оживленный тракт в значительной степени и определял жизнь нашей деревни…"

Он диктовал четко, страницу за страницей. И, поражаясь его памятливости, я легко рисовал себе картины того уже далекого прошлого. Дореволюционная вологодская деревня, высокие дома с подклетьями, рубленные из толстенных бревен. Колодезные журавли. Корыта для пойки лошадей и коновязи чуть ли не под каждым окном. Это для проезжавших подводчиков, останавливавшихся на ночлег или постой. И леса – густые, вековечные вологодские леса, где в ту пору только еще начинали по-настоящему стучать топоры.

Матери Иван Конев не помнил. Она умерла при родах. И рос он на попечении сестры отца, тетки Клавдии, пожертвовавшей своей личной жизнью для воспитания племянника и младшего брата, тоже сироты, Григория. Этот дядюшка Григорий и по годам и по повадкам мало отличался от племянника: вместе играли, вместе ходили по грибы, ягоды, вместе ловили пескарей в речушке Пушма, вместе "откалывали" разные озорные штуки. Однажды Григорий пообещал Ивану научить его летать. Он спустил племянника на полотенце из окна. Избы в тех краях высокие, и Иван завис "между небом и землей", а когда полотенце вырвалось из рук дядюшки, упал и довольно сильно ушибся. Впрочем, отцу было сказано, что синяки и царапины получил, выгоняя из огорода чужого козла.

С шести лет Иван приучился помогать по хозяйству. В страдную пору, когда все взрослые уходили на сенокос или на полевые работы, его оставляли домовничать, снабдив краюхой хлеба, кринкой молока и наказав караулить дом. Он мел полы, присматривал за курами, кормил их, носил свиньям пойло…