Полковник - [60]

В коридоре, извинившись за то, что в стихах не смыслит, тем более в белых, Иван Федорович отдал книжечку Васе. Перед ванной, раздеваясь, рассматривал, трогал пальцами отслужившее тело, икры в голубых жилках, язвы, пальцы ног с ороговевшими навсегда мозолями, а главное — повсюду желтизна, сухость, ороговение. Усмехнулся горько: «Деревянные цветы».

В тихий час дремали. Вернее, Иван Федорович чутко дремал, Вася же похрапывал во всю ивановскую. Но, поднявшись к графину с водой, Иван Федорович глянул и увидел, что правый глаз у Васи приоткрыт чуть ли не наполовину.

— Вася! — шепотом позвал Иван Федорович.

— Я здесь! — сразу перестав храпеть, сел на койке Вася.

— Ты… спал? — неуверенно спросил Иван Федорович.

— Ага. А что?

— Да ничего, но… странно как-то…

— А что? Что случилось, Иван Федорович?

— Да знаешь ли, братец, мне показалось, что у тебя один глаз почему-то был открыт…

— Вот этот, что ли? — потрогал Вася свой правый глаз.

— Да-а, этот.

— А-а-а… — отмахнулся Вася. — Это у меня, Иван Федорович, с детства привычка такая, невроз, одним словом. Сначала я в детстве беспричинно плакал, врачи не могли никак установить причину, а потом — вот это: глаз не закрывается ни днем ни ночью.

— Но ты же им… э-э-э… надеюсь, когда спишь, ничего не видишь?..

— Что вы, Иван Федорович, конечно, ничего не вижу… я ж говорю — невроз мышцы верхнего века, вот оно и перестало до конца закрываться… всего-то…

— И не мешает?

— А нисколечко… только иногда проснешься ночью и чувствуешь, что правому глазу вроде попрохладней как-то, вроде сквознячок какой-то потягивает через правый глаз, а так — норма.

«Однако же какой-то выверт в этом есть, — то и дело приходит мысль такая Ивану Федоровичу весь день в воскресенье. — Ну надо же — глаз не закрывается ни днем ни ночью! А человек… лихой, однако ж, человек этот Вася! А человек живет себе и совсем не чувствует никакого выверта, никакой изнанки». Мысль странно успокаивала, в каких-то темных отголосках сознания делалось почище, поспокойнее, только по-прежнему страшно было до конца самому заглянуть на эти окраины сознания, поэтому и Тамару Сергеевну так часто вспоминал в этот день воскресенья.

После ужина поговорили с Васей немножко. Иван Федорович был невнимателен, но разговор поддерживал. Только на Васин вопрос, что надо сделать, чтоб стать большим ученым, не ответил вечером, утром обещал ответить. И Вася уснул, уставившись правым глазом в потолок. А Иван Федорович сдавленно вздохнул и вновь возникшую внутри тревожную темноту светлым лучиком просветил — Тамару Сергеевну стал вспоминать. Стал осторожно куда-то шаг за шагом продвигаться.

Иван Федорович с оглядкою на Васю вырвал осторожно лист из общей тетради, сел на пол перед дверью, из-под которой немного пробивалось света коридорного, и наискосок (в направлении луча из-под двери) написал: «Тамара Сергеевна…»

Всю ночь просидел он без единой мысли рядом с листочком, на котором написал два дорогих слова, и утром не чувствовал совсем усталости. Да и у Васи голос был бодрый, утренний, когда напомнил Ивану Федоровичу о том, что надо сделать, чтобы стать большим ученым.

— Что надо сделать, чтобы стать большим ученым, Вася? — с ошарашенным выражением на лице переспросил Иван Федорович.

— Ну да, — потягиваясь после сна, сказал Вася, — вот как вы, например.

— Как я? — как эхо повторил Иван Федорович. — Ну, конечно же, конечно… как я, как я… как же… да-да, ясно… спасибо… я сейчас… сейчас… — Он неуверенно, как-то бочком, направился к двери. — Я сейчас… сейчас…

— Да куда же вы? — потягиваясь, спрашивал Вася. — Иван Федорович, куда вы? А еще ответить с утра мне твердо обещали…

— Сейчас… сейчас…

Этот незакрывающийся глаз-вывертыш и прямой вопрос о чести настоящего ученого вдруг примирили в нем то, что никак соединяться не желало, — противоестественность и высший смысл человеческой природы. Иван Федорович боялся утерять это примирение, почти бегом выбежал в коридор. Утро было холодное, прозрачное…

Он лифтом поднялся на последний этаж здания, а это был восьмой или девятый — он точно не знал. Здесь располагались в основном подсобные помещения. Он на одном дыхании, чувствуя небывалый прилив сил, пробежал темноватый в столь ранний час коридор больничных подсобок и только оказавшись на площадке черного хода перевел дух. Но тут какие-то звуки насторожили его, и, набычившись, головой поматывая, он проворно стал взбираться по вертикальной железной лестнице. От бега в легких хрипело и посвистывало, ноги дрожали от слабости, ладони, хватающие проволочные перекладины, сразу вспотели, к ним прилипала бурая ржавчина, и они окрасились, а между тем все существо его ликовало: «Страшный век! Жестокий век! Век одноглазый, как пират! Я обманул тебя, век — одноглазый жестокий пират!» Оказавшись под самым потолком, плечами и шеей Иван Федорович стал приподнимать массивный железный люк. При этом хрипел и брызгал слюною: «…Если уж и Нильса Бора сделали… сделали соучастником убийств… ужасных… если уж такого святого человека навсегда опозорили!.. — Люк откинулся, и Иван Федорович, до половины просунувшись в чердачное отверстие, откинулся на спину — полувисел теперь, полулежал, отдуваясь и хрипя во весь голос: — …А меня вам не удастся… нет-нет… я опередил вас… со мною всё мое… свободен я… свободен… — Он протиснул на чердак остальные части тела и захлопнул люк. — Свободен! свободен!! А вы… оставайтесь… мышек подкрашивайте… прохиндеи бессовестные! — Иван Федорович поднялся, машинально отряхнулся, смутно удивляясь следам ржавчины на пижаме, он все еще механически бормотал: — Мышек… мышек… — меж тем как сам в тишине и пыльном солнечном коловращении решительно двинулся к чердачному окну. Он навалился-надавил на него — и рамки-створки стали медленно, с пергаментным скрежетом отдираться друг от друга. Свежий воздух уже тек навстречу, Иван Федорович сладко вздохнул — свобода начиналась в двух шагах. Она так много вмещала несбыточного — колесо аттракциона парило в утренней синеве, запущенный мальчишкой бумажный змей раскачивался над колесом, луч солнца играл с водой пруда, и вода от этого казалась расплавленным алмазом. — Пора». Но Иван Федорович, в окно с кряхтеньем продираясь, вспомнил про обручальное кольцо. А скорее всего, и не вспомнил — просто на глаза попалось. И приостановил движение, снял кольцо, вздохнул и бросил в синеву. Сверкнув, кольцо тут же растаяло, как будто ничего и не было. Тогда, шумно вздохнув и потерев темный след на пальце от кольца, Иван Федорович целиком выполз на тепловатую крышу. Гулял по крыше радостный ветерок. Иван Федорович не стал подниматься, а так, на коленях, дополз до края и боком, неловко и морщась от этой неловкости, словно кто-то за ним наблюдает, вывалился в синий воздух…