Полковник - [34]

— Да-да, — поднялся и первый зам, — все в самом деле было интересно… да, да… хотелось бы еще и еще, но регламент… Увы, — с улыбкой развел руками первый зам, и, попрощавшись, они покинули лабораторию молекулярной организации биологических структур.

— Что у нас следующее на очереди? — в коридоре, в пол глядя, спросил директор.

— Лаборатория наследственного иммунитета, — заглянув в записную книжечку, ответил первый зам, — это недалеко отсюда, вверх и сразу налево.

— Ну-ну… — сказал директор, искоса обозревая ладную, энергичную фигуру своего первого зама и вздохнул почему-то: «Толковый зам!»

* * *

А толковый зам, на следующее утро в лес выбравшись, бегал по сырым кустам и травам до самого рассвета. Пробегая темный омут, заметив зазевавшуюся щуку, бросился в омут, выхватил, кинул в траву трепыхающееся, гибкое, сильное тело. Присев на корточки и ковыряя в зубах былинкой, смотрел, как, постепенно, побившись, помяв вокруг траву, засыпает щука. Все реже раскрывались жабры, из ярко-красных превращались в тускло-розовые, серые… Уже поднималась примятая трава… И тут, услышав словно чью-то команду, схватил он почти заснувшую щуку и бросил в прохладный омут. Щука еще некоторое время не могла ничего сообразить, лежала вяло. Но вот вздрогнула вся и, резко изогнувшись, исчезла в глубине… Игорь Серафимович какое-то время еще посидел на краю омута, словно бы ожидая, что щука зачем-то всплывет. Тело его постепенно наполнилось освежительной бодростью, изнутри распирало так радостно, будто бы не простую щучку спас, а совершил невесть что необыкновенное. Он поскорее натянул на себя чуть влажные одежки и, посвистывая, зашагал прямиком в Упырьевку.

Он был там с первыми лучами солнца. Их старый дом еще больше за зиму осел. Но так же приветливо курился над крышей дымок, так же колесо от телеги на крыше лежало — оберегало дом от молнии. Так же перед домом на кольях-тычинушках чугуны, горшки и кувшины висели. Сидела кошка Мурка на завалинке, щурилась на солнышко. А сама баба Вера в сиреневом в горошек платье поглядывала в раскрытое окошко, пила чай вприкуску. Тут же была и помутневшая со временем сахарница, потемневшие фигурные щипчики, ходики на стене, вышитые полотенца на иконе, те же запахи, запах теплой печки, овчины… поскрипывание половиц — все такое, оказывается, никогда не забываемое, от чего вдруг защемит сердце.

— Дорогой гость, да к утреннему чаю, — говорила счастливая баба Вера, — это очень хорошая примета… к удаче, знать.

— Спасибо, баб Вера, удача нам ой как нужна! А я, понимаешь ли, баб Вера, гулял по лесу, — принимая из теплых сморщенных рук свою любимую большую чашку с петухом и белой щербинкой возле ручки, посмеиваясь, говорил Игорь Серафимович, — ну, гулял, гулял, а дай, думаю, на часок к баб Вере загляну…

— И правильно сделал, Игорек, сегодня ведь праздник большой — неужто не знал?! — четвертое ж июня. Троица. По-старому Ярилин день.

— Во-он что-о… а я и не знал, надо же — праздник, не знал.

— А человек, Игорек, мало чего знает, он больше догадывается… вот и ты, чай, догадался.

— Ну, ты даешь, баб Вера, — с удовольствием посасывая, языком перекатывая кусок сахара, говорил Игорь Серафимович. — Как это человек мало чего знает! Да человеческие знания уже на сегодня превосходят возможность их систематизации на самой мощной электронной машине, лавина информации такова, что даже машина не справляется. Ма-ши-на!

— Машина да машина, о-ох… Игорек…

— Да как же без машины-то, баб Вера… Эксперимент вот вторую стадию уже вовсю проходит, а ты говоришь…

— Значит, всё мучаете раба божьего Ивана, — нехорошо, ой как нехорошо. — Баба Вера покачала головою, перекрестилась на икону.

— То есть ка-ак мучаем? — опешил Игорь Серафимович, даже чашку с недопитым чаем оставил. — Он же сам. Сам! Облучился! Лучи… ну, тебе не понять, лучи есть такие, радиоактивные. Эти самые лучи его и погубили.

— Ну что ты, Игорек, ей-богу, как маленький! Какие такие лучи, сроду не слыхивала, речь о человеке, а ты про лучи… На вот лучше ватрушечку съешь, похудел-то как в этом городе, не кормят тебя там как надо, ешь быстрей ватрушечку…

— Да не надо мне твоей ватрушечки, сыт!

— Тогда, может, яичко твое любимое, всмятку, а? — ласково говорила баба Вера.

— Да не надо мне яичка, баба Вера… спасибо. Вот чай допью и пойду. — Допивая чай, все никак не мог успокоиться Игорь Серафимович: — Да пойми ты, старая, кроме лучей, конечно, повлияло редчайшее совпадение орбиты Меркурия с…

— Да нет, Игорек, чего уж там, поверь, Игорек, никакие бы лучи его не тронули, если б была у него в сердце вера. И любовь. А вот не было любви, сам же как-то рассказывал — жена к другому переметнулась… ну, так и вера погасла. Ну а как жить-то без любви и без веры? Вот и надежда тут же от него отвернулась. Вот тебе и весь мой сказ… Ну а коли любовь и вера вернутся — вернется и надежда. А лучи… лучи ваши здесь, уж поверь, Игорек, дело второсортное… Пей, пей…

* * *

А Иван Федорович в это время, то есть с девяти до двенадцати, по старой привычке работает. Разумеется, это непохоже теперь на прежние занятия, нет привычной атмосферы, нет нужных книг, статей. И все же Иван Федорович в эти часы находился в обычном рабочем состоянии, это за долгие годы вошло уже в него как рефлекс. Он полулежал на койке, чистый блокнот для записей открыт был на всякий случай… А Иван Федорович мысленно все дальше и дальше улетал с Земли во Вселенную, пытаясь воссоздать в себе одно из тех необходимых состояний, с которых, собственно, и начинала по-настоящему работать мысль ученого. По крайней мере, у Ивана Федоровича такой был собственный метод — настройки, накачки, душевного и мысленного расположения на каких-то ему одному известных плоскостях… Он предпочитал при этом работать лежа или полулежа, как сейчас, высоко подложив подушки, — даже это, ему казалось, необходимым было, создавало какое-то равновесие со всем… Итак, он мысленно улетал с Земли все дальше во Вселенную, но вместо того чтобы ощущать, как обычно до этого, ее безграничие, с какого-то предела собственных устремлений вдруг начинал ясно видеть, чувствовать всеми шестью своими чувствами, а скорее — седьмым, в больнице взращенным, что, вместо того чтобы безгранично увеличиваться, сфера Вселенной нашей вдруг начинает быстро и так непонятно стягиваться! И чем дальше от Земли, чем стремительнее улетал Иван Федорович, тем быстрее стягивается сфера. Стягивается, стягивается, а Иван Федорович все дальше, дальше улетает, все шире бы и шире должны пред ним горизонты распахиваться, а вместо этого… да-да — вместо этого перед ним что-то вроде совсем узкой горловины! И вот, напрягшись как-то странно, как бы и проскочил он через эту узкую горловину, локтями почти физически ощущая границы Вселенной! Проскочил и тут же, само собой, оглянулся на оставшуюся позади Вселенную. Но увидел всего лишь точку! Да, это было дьявольски трудно — вот так как бы выскочить из самого себя. Он весь дрожал. Он запрокинул голову на высокие подушки, изгибался той странной линией, что и вела его через эту непонятную такую притягательную горловину. Хлоп! И вот опять он оказался с противоположной стороны горловины. И опять вместо Вселенной увидел всего лишь точку. То есть геометрическую неясность…