Полковник Коршунов - [195]

Трубин берет слово. Он старый член партии, он партизанил в гражданскую войну, он прекрасный механик и опытный моряк, его хорошо знают, и у него большой авторитет в ячейке. Он говорит очень горячо, и вся ячейка с ним согласна. Но капитаны — единоначальники на кораблях. В плаванье их только можно просить, им можно только советовать.

Заседание ячейки затянулось до поздней ночи. Наконец капитанов уговорили еще раз самим попробовать стянуть пароход и, только если это не удастся, звать на помощь.

Трубин, страшно злой, стягивает сапоги у себя в каюте. Он снова разглядывает дыры и думает, что капитан, конечно, побоится «дернуть как следует».

Потянет чуть-чуть, для виду, и запросит: «Помогите!.. помогите!»… И Трубин громко произносит такую энергичную фразу, что матрос, проходивший мимо каюты стармеха, шарахается в сторону.

Выгрузка на пароходе продолжается четыре дня. Утром пятнадцатого сентября к борту подогнало большое ледяное поле. Подошел ледокол и тоже стал у льдины. Не прекращая сбрасывать на лед мешки и ящики, начали перегружать на ледокол самое драгоценное: бочки с нефтью и бензином и уголь. Ледокол принял двести тонн угля и двести тонн жидкого топлива. За борт удалось скинуть тоже около двухсот тонн груза. Уже с полудня пароход начал откачивать водяные балласты. К началу вечернего прилива приготовили буксир.

Двойной трос закрепили на носу парохода, и ледокол развернулся кормой к аварийному судну.

Капитан крикнул в рупор, что все готово.

Трубин спустился в машину, скинул меховую куртку и сел на высокий табурет около распределительного щита. Звякнул телеграф, и стрелка показала «малый вперед». Трубин сам перевел рычаги и ответил на мостик. Прошло несколько минут. Телеграф потребовал «средний». Трубин обернулся от рычагов и сказал вахтенному механику, что управится сам.

Механик молча полез по трапу.

Трубин остался один. Он походил вокруг машины, заглянул в кочегарку. Кочегары работали у топок и не заметили его. Машина ровно стучала, спокойно поблескивая шатунами, весело гудело динамо.

Трубин раскурил трубку.

Вдруг телеграф звякнул «стоп». Не успел Трубин ответить, как стрелка прыгнула на «малый вперед», затем на «средний». Потом снова сначала: «стоп», «малый», «средний».

Ледокол переставал работать, буксир ослабевал, и когда после короткой паузы трос сразу натягивался, получался рывок вперед — «типок».

Трубин метался между рычагами и ручкой телеграфа. Но пароход, очевидно, не сдвигался с места.

Тогда Трубин оглянулся, еще раз убедился, что он один в машине, и хитро подмигнул сам себе.

Снова телеграф приказал «стоп». Трубин остановил машину. Когда же стрелка стала на «малый вперед», он ответил на мостик, но рычагов не тронул. Держась за рукоятку, он медленно сосчитал «раз, два, три, четыре» — и сразу дал средний ход. Ледокол сильно вздрогнул и рванулся вперед. Телеграф испуганно зазвонил. Трубин точно отвечал на команду с мостика, но, задерживая паузы, усиливал рывки.

Он понимал, что, нарушая приказание капитана, он всю ответственность возлагает на себя одного. Но другого выхода он не видел. Советоваться с кем-нибудь не было времени. Действовать нужно немедленно.

Ему вдруг стало жарко, но не было времени вытирать пот, и тонкие струйки стекали из-под фуражки на всклокоченную бороду.

Капитан от волнения не мог стоять на месте. Он бегал на мостике и, по привычке, что-то невнятно бормотал. Когда Трубин первый раз дернул судно, капитан увидел, как ледокол зарылся носом в воду, как задрожал натянувшийся трос и как заклокотала вода под кормой. Он выругал штурмана, стоявшего у телеграфа, и сам схватился за ручку. Штурман пожал плечами.

Поглядев на стрелку, капитан осторожно перевел на «стоп». Машина остановилась. Капитан сразу дал «малый вперед». Телеграф звякнул ответ, но ледокол не двигался. Минутная пауза показалась капитану невероятно длинной. Потом ледокол опять нырнул носом и задрожал от толчка.

На корме что-то закричали, по палубе побежали люди. Капитан обмер: ему показалось, что буксир лопнул и что ледокол с разгону уже вскочил на мель. Он бросился к трапу и столкнулся со штурманом. Штурман был без шапки, волосы развевались по ветру. Он размахивал руками и кричал без перерыва: «Пошел!.. Пошел!.. Пошел!..»

Тогда капитан увидел, что пароход медленно-медленно поворачивается. Он рванулся к телеграфу и дал «полный вперед». С парохода охрипший голос орал в рупор то же слово: «Пошел!.. Пошел!.. Пошел!..»

Капитан скомандовал рулевому «лево на борт» и забормотал, ударяя в такт кулаком по релингам: «Пошел… пошел…»

Пароход сошел с мели…

Трубин вылез на палубу и вытер бледное лицо влажным платком.

Он сказал вахтенному механику, чтобы тот шел вниз.

1934

ПОСЛЕСЛОВИЕ

_{Лев Владимирович Канторович родился в Ленинграде в 1911 году. Еще мальчиком-самоучкой он начал работать помощником художника в Театре юного зрителя и в эту же пору увлекся иллюстрированием книг. Девятнадцати лет от роду Лев Канторович выпустил два интереснейших альбома; сильные, броские, энергичные рисунки молодого художника сразу же были замечены и оценены по достоинству. Альбомы назывались: «Будет война» и «За мир». В эту же пору Канторович оформил спектакль в театре Нардома — пьесу Всеволода Вишневского «Набег». А в 1932 году Лев Владимирович ушел матросом в знаменитую полярную экспедицию на «Сибирякове». Рисовать «из головы» в спокойной обстановке мастерской он не любил. Он был путешественником по характеру, по натуре. Поход «Сибирякова» был началом бесконечных отъездов Канторовича. Через год Лев Владимирович ушел в экспедицию на «Русанове», после военной службы, навсегда привязавшей его к погранвойскам, Канторович отправился в высокогорную экспедицию на Тянь-Шань, затем с погранвойсками участвовал в освобождении Западной Украины и Белоруссии, потом провоевал всю финскую кампанию и погиб еще совсем молодым человеком в бою в начале Отечественной войны.}