Полковник Горин - [20]

— Папа дома?

— Да, — отозвался он, помедлив. Поставил тарелки на стол, вышел в гостиную. Увидев дочь, Горин обрадовался — ничего вчерашнего в Гале, кажется, не было, лишь в глазах стоял вопрос: что с Вадимом?

— Тебя волнует, что с ним?

— Да, папа. — Галя кивнула головой и остановила на отце измученный, за сутки повзрослевший взгляд черных глаз.

Они сели на диван.

— У него был Павел Самойлович. Поговорил, поспорил. Кажется, удержал от необдуманного поступка.

— Какого?

— Светланов считает, что путь в будущее ему отныне закрыт, и решил уйти из армии.

— А возможно, он прав — в этом году его уже не пустят в академию…

— Да. Я бы и не советовал. Он общевойсковой командир, а задумал поступать на технический факультет.

— Разве быть инженером хуже, чем командиром?

— Все, Галя, хорошо, что по душе.

— К такому решению он пришел после долгих раздумий.

— Много обычно думают на перепутье, когда не уверены, лучше ли будет новая дорога. Насколько я понимаю, характер у Вадима не тихий. Вероятно, ему надоело командовать взводом, захотелось получить роту. Продвижение затянулось, и он надумал менять профессию на более интересную. Но это может оказаться непоправимой ошибкой. К тридцати трем годам стать рядовым инженером, в подчинение которому дадут несколько машин и десяток солдат, — не для его обостренного самолюбия. А ведь военному инженеру тоже надо проводить занятия, отвечать за подчиненных, выслушивать замечания от начальников… В лаборатории, в космос идут немногие.

К двери подошла Мила. Услышав разговор, она не решилась войти в комнату, но и вернуться на кухню тоже не могла, хотелось послушать. Михаил говорил с дочерью с таким участием, что ей стало немножечко завидно.

— Что же… Ждать? — подавленно, скорее себя, чем отца, спросила Галя.

— Ждать.

— Сколько?

— Маркс ждал свою любимую семь лет. Вадиму достаточно год-два.

— Два года видеться только в каникулы?!

— Разве это помеха для большой любви?

— А как ее узнать, большая она или маленькая?

— Верный признак настоящей любви — острое желание сделаться лучше, чище, умнее. Такой любви хочется очень много сделать для любимой или любимого, для всех людей.

— Вадим умный, папа, но без меня он наделает много глупостей. Он… порой такой несдержанный.

— Если он не думает меняться, любит ли он тебя? Одна твоя любовь и поспешное твое согласие с его желаниями ни ему, ни тебе добра не принесут.

— Что же мне делать? Может быть, пойти и сказать: не будешь умным, гениальным — не пойду за тебя замуж?

— Такой прямолинейности требовали лет сорок назад некоторые недалекие комсомолки. По-настоящему любящие поступают иначе, — чуть обиженно упрекнул дочь Михаил Сергеевич. — Если не чувствуешь, как об этом сказать любимому, хорошо присмотрись к себе, любишь ли ты его?

Галя молчала долго. Губы ее чуть заметно шевелились, будто подыскивали слова, которые правильно бы назвали ее чувство.

— И все же я люблю его, — вскинув голову, наконец ответила она.

— За что?

— Не знаю.

— Тогда в тебе еще не любовь, Галя, а только робкая завязь ее.

— Может быть. Со временем она вырастет в любовь.

— То, что растет само по себе, чаще всего вырастает кривым.

— Но бывают же исключения!

— Ты уверена, что именно ваша любовь будет таким исключением?

— Не совсем…

Помолчали.

— Ты бы хотела с ним повидаться?

— А это можно?

— Почему бы нет, если ваша встреча поможет ему стать умнее? Только хорошо подумай, как сделать вашу любовь красивой, а жизнь — большой.

— Постараюсь, папа.

Мила вернулась на кухню расстроенная, с чувством своей, не совсем понятной ей самой вины. Всего несколько минут назад она подозревала Михаила невесть в чем, а он говорил с ее дочерью с такой добротой, с какой, видимо, не смогла бы говорить с ней сама.

7

Оставшись с Ларисой Константиновной один, Сердич никак не мог подобрать тон и слова, чтобы продолжить разговор. Она о чем-то думала, и вклиниваться в ее мысли неосторожно, казалось ему, было опрометчиво. Но молчать тоже становилось неловко, к тому же в нем снова, в который раз со вчерашнего вечера, возникло желание поговорить с ней о Москве, об академии.

Сердич подвинул пальцем свои черные массивные очки повыше к переносице, изобразил на лице улыбку и сознался:

— Представьте, остался с вами один и почувствовал себя старшеклассником, который не знает, как продолжить прерванный разговор.

— Виновата я? — неохотно отозвалась Лариса Константиновна.

— Не решался прервать ваши раздумья, вероятно, о Горине.

— Кажется, вы очарованы им: не допускаете мысли, что другие могут думать не о нем.

— Я видел много глубоких людей, и прийти в восторг мне трудно. Просто к такому заключению я пришел, слушая ваш разговор.

— Я учила его английскому. С ним было не много хлопот. Во время консультации мы говорили по-английски не только на военные темы. Потом он был проще других, не щеголял бравой выправкой, как многие слушатели-фронтовики.

— Да, тогда у многих из нас грудь была колесом, — улыбнулся Сердич. — Думаю, слабость эта простительна — мы вернулись с победой. Вы, видимо, в академию пришли прямо из института?

— Да. В первые годы после войны это было возможно: английский знали немногие.