Полковая наша семья - [8]

Гораздо хуже, когда с первых же своих шагов командир как бы изолируется от людей, проявляет неуважение к ним. Причем не всегда это неуважение выражает в окрике, в повышенных интонациях. Я на войне встречал командиров, которые в обращении с подчиненными были довольно резкими, суровыми, однако им верили, за ними охотно шли. И не только потому, что это были сильные натуры. Убежден, дело в другом. Люди очень тонко чувствуют, когда командирская твердость действительно обусловлена необходимостью, заботой об общем деле, а когда за ней стоит стремление начальника во что бы то ни стало утвердить свое "я", проявить свою власть. Каким-то шестым чувством мы всегда улавливали, где любование собой, высокомерие, опьянение возможностью повелевать людьми, а где глубокая озабоченность, искреннее желание научить, заставить подчиненных хорошо делать то, ради чего они призваны в армию. На фронте это была тревога за исход боя, за то, чтобы сохранить, насколько возможно, человеческие жизни.

Вот таким, целиком отдающим себя делу, мне запомнился Николай Терентьевич Волков. В полку он был ветераном, воевал с начала августа сорок первого, командовал взводом, был помощником начальника штаба, а затем командиром батальона и начальником штаба полка. В мае сорок четвертого он примет наш полк. Уже в первых боях Волков заслужил орден Красной Звезды и медаль "За отвагу". За умелое руководство подразделениями полка при форсировании Днепра, захвате и расширении плацдарма, а также за личное мужество и отвагу, проявленные в боях, Николаю Терентьевичу было присвоено звание Героя Советского Союза.

Начальник штаба был холост, "Служба помешала", - отшучивался он. Мы знали, что чуть ли не через день он писал письма своей матери и брату на Алтай. Эти письма обычно состояли из трех-четырех предложений. Дескать, жив, здоров, бью фашистов, дойду до Берлина, будьте уверены.

Любое дело спорилось в руках Волкова. В мыслях и поступках он был быстр и решителен. Всю ответственность умел взять на себя. Вот за это и многое другое начальника штаба в полку любили.

Гвардии подполковник Мильнер внешне был противоположностью Волкова. Плотная, приземистая фигура его была знакома каждому бойцу. От него необъяснимо веяло какой-то внутренней силой. Рафаил Исаевич был медлительным в движениях. И речь его была неторопливой, мягкой, но убедительной. Добродушное лицо вызывало доверие. Люди легко ему открывались. В действующей армии Мильнер с начала войны. За личную храбрость в бою был награжден орденом Красной Звезды. Комиссар имел большую семью и в своей полевой сумке бережно хранил фотокарточку жены и трех сыновей.

И с Волковым и с Мильнером мне еще предстояло пройти немало фронтовых дорог, и все эти подробности из их жизни я узнаю потом. А сейчас, набравшись решимости, я вскинул руку к пилотке, сделал шаг вперед и доложил:

- Лейтенант Манакин прибыл для даль...

- Ба-а! - не дал закончить доклад Мильнер. - Ты посмотри, Николай Терентьевич, какое пополнение мы получили!

Он вышел из-за стола, взял по-отечески меня за плечи:

- Ну-ка, покажись, покажись, крестник. Хорош! Кажется, только вчера мы тебя на офицерские курсы посылали. Давай садись, рассказывай.

В двух словах я поведал о своей учебе, поблагодарил Мильнера и Волкова, что помогли вернуться в родной полк, особо подчеркнул, что горю желанием увидеть боевых друзей-товарищей.

- Направим его снова в роту автоматчиков. Командиром взвода. Вы не против? - выслушав меня, спросил Мильнер у начальника штаба.

- Какие могут быть возражения, - ответил Н. Т. Волков. - И командир полка поддержит такое решение. Принимай, Михаил, взвод и воюй на славу. Теперь ты не только за себя, но и за людей отвечаешь. Береги солдат, не посылай на гиблое дело, терпеливо их учи и сам учись у них. А бойцы тебя не подведут.

Я был тронут такой встречей. А они, старшие товарищи, понимая мое состояние, старались придать мне уверенности, но между делом умело внушали, что меня ждет трудная командирская судьба.

Уже получив разрешение идти, я не выдержал и спросил, что это за выстрелы раздавались час назад. Волков, улыбнувшись, удовлетворил мое любопытство:

- Фашистских разведчиков обнаружили. Мы им предложили сдаться. Вначале отказались. Пришлось поколотить немного. Потом опомнились, жить захотели. В роте тебе поподробнее расскажут. Вечерком мы с комиссаром зайдем к вам. Есть приятное дело...

Неторопливо шагая в расположение роты автоматчиков, мысленно перебирал различные варианты своей встречи с товарищами и не заметил, как тропинка ушла в сторону: я неожиданно оказался перед лесной поляной, покрытой невысокой и еще сочной травой. Была она метров семьдесят в длину и столько же в ширину. Не могу сказать, будто меня очень насторожила перестрелка, о которой только что шла речь в штабе полка, но захотелось побыстрее проскочить эту поляну, оказавшуюся на моем пути. Скорее всего, во мне инстинктивно сработал опыт зимних боев. Мне на всю жизнь запомнилось, что такое для наступающего бойца открытое пространство, когда буквально каждой клеточкой тела ощущаешь свою незащищенность. И вдруг в самый разгар жаркого июльского дня с такой отчетливостью я представил себя лежащим в промороженном снегу под огнем противника, что невольно поежился. Пытаясь отогнать не очень-то приятные воспоминания, попробовал думать о том, как командир роты гвардии капитан Кудояр представит меня взводу, какие слова при этом произнесет. Но, странное дело, только подумал о Кудояре, как с поразительной отчетливостью вновь передо мною возникло студеное заснеженное поле, а впереди черные домишки деревни Попково.