Полка. О главных книгах русской литературы - [369]

Домик Антона Чехова в Таганроге. 1910-е годы[1471]

Тем не менее «исповедью», в отличие от «Детств» Толстого или Горького, «Степь» назвать нельзя. Собственные впечатления, воспоминания, потрясения Чехову нужны как конструктивные элементы — и только. Для реконструкции детской логики, точки зрения на предметы и явления, речевых особенностей ребёнка. Так что вернее всего было бы сказать, что в «Степи» автобиографические элементы важны, но не первостепенны.

От чьего лица ведётся повествование в «Степи»?

Этот вопрос — один из самых сложных. С одной стороны, Чехов продолжает линию «Ваньки» и «Спать хочется» — описывает предметы и людей языком и логикой ребёнка. Егорушка удивляется, что священник носит под рясой самые обычные парусиновые штаны, пугается грозы, ему чудятся жуткие видения. С другой — мы узнаём о том, чего мальчик просто не мог видеть. Наблюдаем за тем, что происходит, когда он спит или болеет.

Александр Чудаков[1472] в своих исследованиях о поэтике Чехова отмечает, что фигура повествователя и точка зрения на события в «Степи» переменная. Некоторые картины природы (та же сцена грозы, например) описаны однозначно так, как их описал бы Егорушка. Но рядом есть пассажи вроде «приходит на мысль то одиночество, которое ждёт каждого из нас в могиле» — сама логика построения фразы явно не в духе девятилетнего Егорушки. Чехов постоянно показывает нам события глазами самых разных героев — и добивается таким образом объективности и полифоничности повествования.

Почему у «Степи» такой мрачный финал?

В «Степи» есть целый пласт смыслов, который современники даже не считали нужным комментировать, — для них это были очевидные вещи. Как во множестве других произведений, этот пласт касается связей текста и реалий, которые он описывает. А связи эти здесь очень крепкие.

Даже на уровне общей фабулы — поездки Егорушки в гимназию. Всю дорогу отец Христофор и прочие герои побуждают мальчика учиться (хотя сам он не выражает к этому никакого стремления, поездка — инициатива матери) и сулят ему большое будущее, которое сторицей окупит дорожные тяготы и разлуку с домом: «Ломоносов так же вот с рыбарями ехал, однако из него вышел человек на всю Европу». Если совместить эти разговоры с реалиями конца восьмидесятых — сюжет, мягко говоря, сильно изменится и станет ясно, почему финал «Степи» выглядит мрачно, как конец света. Повесть создана через год после принятия циркуляра «о кухаркиных детях», который рекомендовал ограничить число гимназистов из небогатых семей. Теоретически Егорушка под этот циркуляр вполне мог подпасть — его семья совсем не так состоятельна, и отец Христофор прямо говорит об этом: «Ученье дорого обходится… Маменька твоя вдовица, пенсией живёт, ну да ведь… ‹…› Иван Иваныч будет помогать». Именно в этом ключе стоит понимать упрёки современников в обрывочности и недосказанности повести. Чехов отказывается от однозначного ответа, скажется ли на Егорушке зверский закон. А вместе с тем — от прямой, социальной прозы, того «реализма», к которому его призывал Григорович.

Почему Чехов заостряет внимание на национальности и вероисповедании персонажей?

Любой читатель «Степи» обращает внимание, что почти никакие герои здесь не описаны просто как представители своих профессий или сословий. Каждый наделён национальностью или хотя бы верой. Кузьмичов отправляется встречаться с молоканами — в России XIX века они считались сектой, находились в жёсткой оппозиции официальному православию, не признавали церквей и икон, службы проводили в жилых домах. В общем, считались опасными еретиками, хотя уже к середине девятнадцатого века их официально не преследовали. Есть тут и староверы — Пантелей ест отдельно от прочих собственной ложкой с кипарисовым крестиком, а когда Егорушка спрашивает почему, получает ответ: «Он старой веры, — ответили шёпотом Стёпка и Вася, и при этом они так глядели, как будто говорили о слабости или тайном пороке».

Община молокан в начале XX века. В «Степи» с молоканами едет встречаться Кузьмичов[1473]

Кроме них, в «Степи» фигурируют евреи, которые держат постоялый двор, поляки, украинцы, армяне, живущие на хуторе на востоке Украины, — и всем этим людям живётся как-то невесело. Эта конкретика вполне объяснима контекстом появления повести: конец восьмидесятых — разгар новой национальной политики Александра III. Большинство национальностей, живших в Российской империи, были лишены тех прав, которые они обрели в результате Великих реформ. Кроме того, это было время жестоких еврейских погромов и радикального ущемления евреев в правах. Здесь Чехов вплотную подходит к «реализму», обратиться к которому призывал его Григорович. Читатель ждёт уж, что сейчас начнётся социальная критика, рассказ о том, как мучаются от погромов евреи, как тяжко живётся молоканам. Но одни остаются в своём тихом доме, погружённые в заботы. Вторые вовсе фигурируют только в речи персонажей. Конкретика вероисповеданий и национальностей просто оборачивается очередными недосказанностями: читатель 1888 года сам поймёт намёки и допишет истории молокан, евреев, бунтаря Соломона и старовера Пантелея.