Полка. О главных книгах русской литературы - [263]

. А трагический лубок — это, в сущности, икона. В русской культуре возвышенный агиографический жанр и массовый, развлекательный жанр лубка ближе между собой, чем может показаться, — достаточно вспомнить традиционные житийные иконы, на которых лик святого обрамлён фактически комиксом, изображающим самые яркие эпизоды его биографии. История Катерины Львовны — антижитие, история сильной и страстной натуры, над которой бесовское искушение взяло верх. Святой становится святым через победу над страстями; в каком-то смысле предельный грех и святость — два проявления одной и той же великой силы, которая позднее во всех красках развернётся у Достоевского: «И я Карамазов». Катерина Измайлова у Лескова не просто уголовница, как бы сниженно и буднично ни подавал её историю очеркист Лесков, она мученица, которая приняла Антихриста за Христа: «Готова была за Сергея в огонь, в воду, в темницу и на крест». Вспомним, как описывает её Лесков — она не была красавицей, но была яркой и благообразной: «Носик прямой, тоненький, глаза чёрные, живые, белый высокий лоб и чёрные, аж досиня чёрные волосы». Портрет, удобный для изображения в яркой и примитивно-графичной лубочной истории вроде «Повести забавной о купцовой жене и о приказчике». Но так же можно описать и иконописный лик.

Правда ли, что Катерину Измайлову среда заела?

Катерина Измайлова очевидно была написана с мыслью о другой неверной купеческой жене — Катерине Кабановой из «Грозы» Островского (которого Лесков очень ценил). Их сопоставление было общим местом советского литературоведения — и долгое время единственно возможным подходом ко мценской леди Макбет. Вот характерные формулировки советского литературоведа: «Выступив соперником автора „Грозы“, Лесков сумел нарисовать несравненно более катастрофический бунт героини против поработившего её мира собственности. Дочь простонародья, унаследовавшая народный размах страстей, девушка из бедной семьи становится пленницей купеческого дома… ‹…› Чувство Катерины не может быть очищенным от инстинктов собственнического мира и не подпадать под действие его законов. Рвущаяся к свободе любовь превращается в начало хищно-разрушительное. И вместе с тем слепая страсть Катерины неизмеримо больше, значительнее, нежели придающая форму её роковым поступкам узость сословного расчёта»[1061].

В действительности Катерина Измайлова лишена как сословных предрассудков, так и корысти, а форму её роковым поступкам придаёт одна страсть. Сословные и корыстные мотивы есть у Сергея, ей же важен он один — однако социалистической критике было необходимо вчитать в очерк конфликт смелой и сильной народной натуры с затхлой купеческой средой.

Как выразился литературовед Валентин Гебель, «о Катерине Измайловой можно было бы сказать, что она не луч солнца, падающий в темноту, а молния, порождённая самим мраком и лишь ярче подчёркивающая непроглядную темень купеческого быта».

Непредвзятое чтение очерка, однако, не показывает в купеческом быту, описанном Лесковым, непроглядной темени. Муж и свёкор хотя и попрекают Катерину Львовну бесплодием (очевидно, несправедливо: у Зиновия Борисовича не было детей и в первом браке, а от Сергея Катерина Львовна сразу же беременеет), но больше, как следует из текста, никак не притесняют. Это совсем не купец-самодур Дико́й и не вдова Кабаниха из «Грозы», которая «нищих оделяет, а домашних заела совсем». Оба лесковских купца — трудолюбивые, набожные люди, на рассвете, напившись чаю, отправляются по делам до поздней ночи. Они, разумеется, тоже ограничивают свободу молодой купчихи, однако поедом не едят.

Обе Катерины ностальгируют о вольной жизни в девушках, но воспоминания их выглядят прямо противоположным образом. Вот Катерина Кабанова: «Встану я, бывало, рано; коли летом, так схожу на ключок, умоюсь, принесу с собою водицы и все, все цветы в доме полью. ‹…› А придём из церкви, сядем за какую-нибудь работу, больше по бархату золотом, а странницы станут рассказывать: где они были, что видели, жития разные, либо стихи поют. ‹…› А то, бывало, девушка, ночью встану — у нас тоже везде лампадки горели — да где-нибудь в уголке и молюсь до утра». А вот Измайлова: «Пробежать бы с вёдрами на реку да покупаться бы в рубашке под пристанью или обсыпать через калитку прохожего молодца подсолнечною лузгою; а тут всё иначе». Катерина Львовна и до встречи с Сергеем понимает свободу именно как свободное проявление сексуальности — молодой приказчик просто выпускает джинна из бутылки — «словно демоны с цепи сорвались». В отличие от Катерины Кабановой, ей нечем себя занять: читать не охотница, рукодельничать в голову не придёт, в церковь не ходит.

В статье 1867 года «Русский драматический театр в Петербурге» Лесков писал: «Не подлежит никакому сомнению, что своекорыстие, низость, жестокосердие и сластолюбие, как и всякие другие пороки человечества, стары точно так же, как старо само человечество»; только формы их проявления, по мысли Лескова, различаются в зависимости от времени и сословия: если в порядочном обществе пороки гримируются, то у людей «простых, почвенных, невыдержанных» рабская покорность дурным страстям проявляется «в формах столь грубых и несложных, что для распознавания их почти нет нужды ни в какой особой наблюдательности. Все пороки этих людей ходят нагишом, как ходили наши праотцы». Не среда сделала Катерину Львовну порочной, но среда сделала её удобным, наглядным объектом для изучения порока.