Полка. О главных книгах русской литературы - [182]

В то же время шинель — это почти фетишистская обсессия героя, которая не отпускает его ни на миг. В отличие от других гоголевских фетишей (например, носа в одноимённой повести), шинель уже своей формой повторяет, так сказать, образ человека, причём человека, уже включённого в социальную иерархию (даже так несчастливо, как Башмачкин). В интерпретации же Юрия Лотмана шинель отождествляется с тёплым домом, в котором полунищий Башмачкин мог бы укрыться от неуютного враждебного мира. Кроме того, Гоголь привносит в образ шинели матримониально-эротические коннотации, называя её «приятной подругой жизни» Башмачкина, после соединения с которой «самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился».

Башмачкин — действительно «маленький человек»?

Мотив «маленького человека» появляется в русской литературе задолго до «Шинели»: например, литературовед Антон Аникин в качестве его первоисточника называет «Бедную Лизу» Николая Карамзина. Но именно в произведениях 1820–40-х, времени ужесточившихся нравов и законов Николаевской эпохи, задавленный социальным окружением и законами мироздания «маленький человек» становится одним из ключевых персонажей, о котором так или иначе высказываются все крупные авторы, начиная с Александра Пушкина (Самсон Вырин из повести «Станционный смотритель»).

Первым «маленького человека» как социальный тип закавычил Белинский в статье 1840 года «Горе от ума», разбирая образ городничего из гоголевского «Ревизора»: «По понятию нашего городничего, быть генералом значит видеть перед собою унижение и подлость от низших, гнести всех негенералов своим чванством и надменностию; отнять лошадей у человека нечиновного или меньшего чином, по своей подорожной имеющего равное на них право; говорить братец и ты тому, кто говорит ему ваше превосходительство и вы, и проч. Сделайся наш городничий генералом — и, когда он живёт в уездном городе, горе маленькому человеку, если он, считая себя „не имеющим чести быть знакомым с г. генералом“, не поклонится ему или на балу не уступит места, хотя бы этот маленький человек готовился быть великим человеком!.. тогда из комедии могла бы выйти трагедия для „маленького человека“…»

У Белинского маленький человек упоминается пока как безымянная жертва облечённого властью самодура; в «Шинели» он появляется во плоти. Однако гоголевский Акакий Акакиевич (как и пушкинский Самсон Вырин) совсем не сводится к своему социальному измерению, важному для демократической критики; для Гоголя гораздо большее значение имеет экзистенциально-религиозный подтекст «малости», на который нам намекает имя персонажа. Акакий Акакиевич не просто затюканный обществом невротик, но своеобразный религиозный аскет, практически не участвующий в делах мира и сохраняющий свою малость перед Божественным взором. Думается, для Гоголя, в конце 1830-х — начале 1840-х годов переживающего тяжёлый экзистенциальный кризис, такая интерпретация мотива «маленького человека» была очень важна.

В последующие годы (вплоть до начала XX века) «маленький человек» воспринимался преимущественно как социальный тип, описание жизни которого должно повлиять на положение таких людей в обществе. Лучше всего это выразил Николай Чернышевский в статье «Не начало ли перемены?»: он сетует, что Гоголь создал слишком жалостливый портрет Акакия Акакиевича, которому можно лишь посочувствовать, но никак нельзя вдохновиться его социальным темпераментом и использовать в политической деятельности. Этот «недостаток» гоголевской повести, по мнению Чернышевского, исправляют авторы, знакомые с тонкостями народной жизни не понаслышке: например, Николай Успенский (а также, добавим, его двоюродный брат Глеб Успенский, авторы натуральной школы в 1840-е годы), показывающий своих героев не с лучшей стороны, обнажает унизительные социальные условия, в которых они живут.

Почему у героя «Шинели» такое странное имя?

Имена в произведениях Гоголя всегда «семантически значительны»[863] и, как правило, представляют собой соединение несоединимых слов, взятых из откровенно несовместимых контекстов. Например, он часто сталкивает античные имена с «говорящими» русскими или украинскими фамилиями или наоборот (самые яркие примеры — Хома Брут из повести «Вий» и дети помещика Манилова Фемистоклюс и Алкид из поэмы «Мёртвые души»).

Имя для Башмачкина его мать выбирала по святцам из целого списка имён, напоминающих об Античности и раннем христианстве и при этом комично звучащих для русского уха: Моккий, Соссий, Хоздазат, Павсикахий, — эти имена её не устроили.

«Нет, — подумала покойница, — имена-то всё такие». Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. «Вот это наказание, — проговорила старуха, — какие всё имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы ещё Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий».

В конце концов ребёнка просто называют в честь отца. Но имя Акакий естественно встраивается в тот же ряд. Невольно вызывающее скатологические ассоциации, оно переводится как «кроткий, не делающий зла» и при этом снижается забавной фамилией Башмачкин, которая «когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла от башмака, ничего этого не известно». В этой фамилии есть едва уловимая неестественность: по правилам русской ономастики фамилии с окончанием на «-ин» не образуются от существительных второго склонения (таких как «башмак» или «башмачок»). Очевидно, что соединение имени и фамилии героя создаёт комический эффект, в свете которого и воспринимается печальная судьба Акакия Акакиевича.