Полка. О главных книгах русской литературы - [121]

Благовещение обычно приходится на дни Великого поста, когда мясо запрещено к употреблению, поэтому нос в хлебе неуместен вдвойне: как говорит Иван Яковлевич, «хлеб — дело печёное» (его есть можно), «а нос совсем не то»[570]. В контексте религиозной символики повести мотив хлеба может иметь дополнительное значение. По предположению филолога Михаила Вайскопфа[571], манипуляции брадобрея с хлебом и носом могут быть прочитаны как скрытая пародия на приготовление к евхаристии — проскомидию, впоследствии подробно описанную Гоголем в «Рассуждении о Божественной литургии»: «Вся эта часть служения состоит в приготовлении нужного к служению, то есть в отделении от приношений, или хлебов-просфор, того хлеба, который должен вначале образовать тело Христово, а потом пресуществиться в него». Иван Яковлевич «для приличия надел сверх рубашки фрак», подобно тому, как священник надевает облачение. Супруга Ивана Яковлевича вынула «из печи только что испечённые хлебы» «и бросила один хлеб на стол», наподобие того, как «иерей берёт из [жертвенника] одну из просфор с тем, чтобы изъять ту часть, которая станет потом телом Христовым». Затем священник берёт «нож, которым должен изъять» часть хлеба, имеющий «вид копья в напоминание копья, которым было прободено на кресте тело Спасителя… и приподъемлет потом копьём вырезанную средину хлеба». Иван Яковлевич, «разрезавши хлеб на две половины… поглядел в середину… и вытащил — нос». Наконец, цирюльник бросает нос в воду — а диакон «наконец вливает вина и воды в чашу, соединив их вместе и испросив благословенья у иерея». «Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего неизвестно», — завершается первая глава повести, подобно тому, как проскомидия «совершается вся в олтаре при затворенных дверях, при задёрнутом занавесе, незримо от народа».

Однако есть и существенное различие. Священник перед литургией «должен ещё с вечера трезвиться телом и духом», а цирюльник накануне был настолько пьян, что с утра даже не помнит, как возвратился домой. Таким образом, весь сюжет повести можно рассматривать как кощунственную травестию евангельского сюжета от Благовещения до Вознесения[572]. Недаром в центре событий оказывается ненужный вроде бы персонаж — «цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте».

В один ряд с «Носом» можно поставить демонологические произведения периода гоголевского религиозного кризиса («Вий», «Невский проспект») и кощунственные насмешки над евхаристией в письме к Александру Данилевскому от 28 сентября 1838 года:

Вообрази, что по всей дороге, по всем городам храмы бедные, богослужение тоже, жрецы невежи и неопрятны… а о вкусе и благоухании жертв нечего и говорить… Так что, признаюсь, поневоле находят вольнодумные и богоотступные мысли, и чувствую, что ежеминутно слабеют мои религиозные правила и вера в истинную религию, так что, если бы только нашлась другая с искусными жрецами и особенно жертвами, например, чай или шеколад, то прощай последняя набожность.

Такие же колебания испытывал злосчастный Ковалёв: в церкви он «чувствовал себя в таком расстроенном состоянии, что никак не в силах был молиться», зато его Нос молился «с выражением величайшей набожности».

Подспудное кощунство «Носа» проливает свет ещё на одну деталь. Нос пропал у майора в пятницу («в продолжение всей среды и даже во весь четверток нос у него был цел»), а пятница — несчастливый день, поскольку именно на него приходятся события, составляющие Страсти Христовы. На этом фоне крайне двусмысленно звучит восклицание Ковалёва, осознавшего весь ужас своего положения: «Боже мой! боже мой! За что это такое несчастие?» Оно звучит как перифраз возгласа распятого Иисуса: «Боже мой, Боже мой, вскую мя еси оставилъ?» (в Синодальном переводе: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»)[573].

Почему рассказчик как бы обрывает повесть на полуслове и сам ставит написанное в ней под сомнение?

В финале первой полной редакции повести всё происшедшее трактовалось как страшное сновидение: «Впрочем, всё это, что ни описано здесь, виделось майору во сне». Более того, трудно отделаться от мысли, что «нос» каламбурно связан со «сном», поскольку образует с ним палиндром: «нос» — «сон». Однако в позднейших редакциях исходная мотивировка абсурдных событий — алогизм сновидения — если не снята, то завуалирована. Или, по точной характеристике Виноградова, «убрана, как леса художественной постройки»[574]. Таким образом, внезапный обрыв повествования можно при желании трактовать как пробуждение ото сна.

Возможно и другое объяснение. Две «сюжетные плоскости» или «художественных пространства», в которых существует Нос в одноимённой повести, принципиально несовместимы[575]. По ходу дела нос то остаётся частью человеческого лица, то, сбежав, превращается в «целого» человека, у которого есть собственное лицо (он его, впрочем, прячет)[576]. Рассказчик бессилен объяснить эти трансформации «части вместо целого» (pars pro toto) в «целое вместо части» (totum pro parte) и обратно. Алогизм в «Носе» не только приём сюжетосложения — он вообще присущ всему описываемому миру. Мир гоголевского Петербурга — это мир, поставленный с ног на голову, и правит в нём чёрт: «…казалось, что какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без смысла, без толку смешал вместе». Так что рассказ об этом мире можно начать и оборвать в любой момент, как завещал великий Стерн.