Полка. О главных книгах русской литературы - [118]
Фёдор Моллер. Портрет Николая Гоголя. 1840-е годы[549]
Нос может метонимически замещать целого человека: «В это время выглянул из перекрёстного переулка огромный запачканный нос и, как большой топор, повиснул над показавшимися вслед за ним губами и всем лицом. Это был сам Пеппе» («Рим»). Гротескный нос может быть комическим, а может — устрашающим: «Когда же есаул поднял иконы, вдруг всё лицо его [колдуна] переменилось: нос вырос и наклонился на-сторону»; «Глянул в лицо — и лицо стало переменяться: нос вытянулся и повиснул над губами… и стал перед ним тот самый колдун, который показался на свадьбе у есаула» («Страшная месть»). Такого персонажа Гоголь был способен сам сыграть на сцене. Ещё в гимназии он «взялся сыграть роль дяди-старика — страшного скряги. В этой роли Гоголь практиковался более месяца, и главная задача для него состояла в том, чтобы нос сходился с подбородком… По целым часам просиживал он перед зеркалом и пригнал нос к подбородку, пока наконец не достиг желаемого…»[550]
Юрий Тынянов видел в Носе «реализованную метафору», которая встречается у Гоголя не только в художественных текстах, но и в письмах[551]. В апреле 1838 года Гоголь писал из Рима своей корреспондентке Марии Балабиной: «Верите, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше — ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были величиною в добрые вёдра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны». Подобных, хотя и не всегда столь же развёрнутых, примеров у Гоголя множество.
Может быть, Нос — это вовсе не нос? Есть ли в повести Гоголя «фрейдистский» подтекст?
«Обострённое ощущение носа в конце концов вылилось в повесть „Нос“ — поистине гимн этому органу, — говорит Набоков. — Фрейдист мог бы утверждать, что в вывернутом наизнанку мире Гоголя человеческие существа поставлены вверх ногами… и поэтому роль носа, очевидно, выполняет другой орган, и наоборот»[552]. Такой фрейдист действительно существовал — это литературовед-психоаналитик Иван Ермаков, который — в полном соответствии с упрощённой версией фрейдовского психоанализа — во всех произведениях Гоголя отыскивал фаллическую символику. По Ермакову, нос в текстах Гоголя — фаллический символ, поэтому страх утраты носа символизирует страх кастрации[553]. Напротив, Саймон Карлинский, автор книги «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя» (1976), не усмотрел в «Носе» никаких сексуально-психологических подтекстов, за исключением обычного для гоголевских героев активного нежелания Ковалёва жениться[554].
Набоков предлагал отказаться от чрезмерного психологизма и «рассматривать обонятельные склонности Гоголя — и даже его собственный нос — как литературный приём, свойственный грубому карнавальному юмору вообще и русским шуткам по поводу носа в частности»[555]. «Носологические» шутки намекают на «древнюю примету, сохранявшую популярность в XVIII и XIX веках» — «о связи величины носа с мужскими достоинствами»[556]. В средневековых гротескных образах нос обычно использовался как «замещение фалла»[557]. На русских лубочных картинках нос выступает и как замещение фаллоса, и как самостоятельный персонаж[558]. Отказ любомудров-славянофилов из «Московского наблюдателя» печатать повесть был, очевидно, связан именно с неприятием скабрезных ассоциаций. Другой славянофил — Константин Аксаков — писал о «Носе» в 1836 году: «В этой шутке есть своё достоинство, но она, точно, немножко сальна»[559]. Непристойность связанных с носом ассоциаций обыгрывает не только Гоголь, но и его предшественник Стерн, чей Тристрам Шенди с комической важностью предупреждает читателей «носологической» главы: «Под словом нос, в продолжение всей этой длинной главы о носах и во всех частях моей книги, где только слово нос встретится, я объявляю, что под этим словом я разумею настоящий нос — ни больше, ни меньше»[560].
Особую роль в создании фривольной семантической ауры повести играют использованные в ней и даже только подразумеваемые фразеологизмы, построенные на метафорическом и метонимическом употреблении слова «нос», например: не мочь показать носа («не иметь возможности показаться где-либо»), водить за нос («долгое время обманывать, вводить в заблуждение»), быть/остаться с носом («быть обманутым»), остаться без носа («потерять нос в результате заболевания сифилисом»). Параллелизм двух последних идиом обыграл Пушкин в эпиграмме (1821): «Лечись — иль быть тебе Панглосом[561], / Ты жертва вредной красоты — / И то-то, братец, будешь с носом, / Когда без носа будешь ты».
В свете этих устойчивых ассоциаций отнюдь не безобидно звучит начало второй главы гоголевской повести: «Коллежский асессор Ковалёв вскочил с кровати, встряхнулся: нет носа!..» Ковалёв пытается разъяснить Носу создавшуюся проблему: «Мне ходить без носа, согласитесь, это неприлично. ‹…› …притом будучи во многих домах знаком с дамами: Чехтарева, статская советница и другие… ‹…› Извините… если на это смотреть сообразно с правилами долга и чести… вы сами можете понять…» Однако Нос — в лучших традициях стернианства! — отказывается понимать намёки: «Ничего решительно не понимаю, — отвечал Нос. — Изъяснитесь удовлетворительнее».
