Полк прорыва - [50]

— Зайдем?

— Конечно, зайдем, — ответил Коля и первым шагнул куда-то по мрак, присветил спичкой. — Осторожнее, здесь чего только нет…

Где-то в этом самом мрачном надгробии был вход в подземелье, может быть, находилось помещение, напоминавшее кабинет фюрера в имперской канцелярии. Но все замуровано — никаких следов. Узкий коридорчик, поворот, опять узкий коридорчик. Комната, размером два с половиной метра на два с половиной, не более. Склеп, и только. Справа ниша в стене, видимо для сейфа, вторая, ближе к лазу, поменьше и прокопченная, для светильника. Жилой площади в этом железобетонном кубе пять метров, остальное стены. Они сдавливали. Казалось, что отсюда нет выхода. Может быть, как раз и было бы такое ощущение у фюрера, если бы он вошел сюда.

Коля словно угадал мысли Хлебникова, усмехнулся:

— Интересно, а какие бы бункера он строил теперь, зная о современных ракетах?

— Наверное, вечно бы сидел под землей, как крот.

Серый, пахнущий плесенью железобетонный куб. А что могло случиться с Россией и всем миром, если бы свершились черные замыслы, которые с ним связаны?

Уже где-то под Москвой им встретились переполненные автобусы «Интуриста» с немецкими школьниками. Их везли в Бородино.

Вот так, наверное, и нам воздвигнут монументы и обратят все в легенду. И где-то за бортом останется самое главное, то, что не передается способом даже самого высокого искусства, — боль нашего сердца.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Когда Шорников вернулся с учений, подполковника Прахова за своим столом не оказалось, он сидел в другом кабинете, замещал полковника Дремова, который ушел в отпуск. Прахов был в хорошем настроении, достал бутылку с нарзаном.

— Жарковато, промочите горло, Николай Иванович.

После полковой атмосферы, где любое обращение к тебе начиналось с уставного «товарищ майор» или «разрешите доложить», все это казалось немного необычным, невольно вызывало взаимное расположение и усердие к делу.

— К генералу можете не ходить, — сказал Прахов. — Я уже прочитал ваш отчет и доложил ему.

Прахов покурил, потом положил окурок в пепельницу и долго смотрел на какую-то папку. Брови его были сдвинуты, на широком лбу гармошкой собрались морщины. Казалось, он пытался что-то вспомнить и никак не мог. Или решал какую-то свою задачу. Седая лохматая грива его поднималась, как наэлектризованная.

В кабинете пахло табаком, чернилами и мастикой, которой натирали паркет. На тумбочке стояли телефоны, целых три — два черных и один белый. Один из черных зазвонил. Подполковник снял трубку и, видимо услышав знакомый голос, восторженно произнес:

— О, привет! Как живу? Спасибо. Как всегда, в трудах.

Поговорив с кем-то из друзей, он встал и долго похлопывал себя по карманам, искал очки, но оказалось, что он уже успел их положить в ящик стола.

Шорников наблюдал за Праховым. Одной рукой тот что-то писал, второй прижимал телефонную трубку к подбородку и успевал отвечать: «Да… Так точно… Никак нет». А когда начинал звонить другой телефон, переставал писать, протягивал руку к трубке, подносил ее к уху, вслушивался и спокойно отвечал: «Подождите минуточку, сейчас закончу говорить».

«Вот это лев!»

Наконец Прахов поднялся из-за стола:

— Идемте к нам в кабинет, я передам вам папку вашего предшественника.

По коридору он шел впереди и почти скользящей походкой, будто по льду, а не по ковровой дорожке. Шагал, выбрасывая ноги немного в стороны, и осанка у него была явно нестроевая, будто его шлепнул кто-то сзади по пояснице, он прогнулся, да так и не распрямился. Довела парня штабная работа!

На фронте Прахов исполнял обязанности командира полка и верил, что ему дадут полк. Но после войны многие части начали свертываться, и полк был переформирован в батальон. Прахов оказался комбатом, а потом его перевели в штабники. Наверное, после увольнения в запас полковника Дремова он займет его место.

Откуда у него столько энергии? Казалось ошибкой, что он до сих пор не получил генеральских лампасов. Но, может, еще и получит.

Из дверей дремовского кабинета весь день раздавался его громовой голос:

— Слушаюсь! Слушаюсь!

Дорвался Леонид Маркович до начальнического кресла, отводит душу.

Вернулся из отпуска полковник Дремов, но Прахов, все еще по привычке, утром шел к дремовскому кабинету, у двери останавливался и поворачивал назад.

С ним случилось что-то странное, казалось, началась пора зимней медвежьей спячки: сидит за своим старым округлым столом, повесит голову над бумагами и целыми часами молчит. Сначала Шорников подумал, что у него какое-то горе или он заболел, но Прахов ни на что не жаловался. Временами пробовал шутить.

На совещаниях, которые проводил Дремов, ему все казалось неинтересным, повторением прописных истин, он закрывал глаза и шептал: «Иду на погружение!» Спал он или не спал, никому не известно — он, как леший какой, и спящий все видел и слышал.

— В шумных местах я отдыхаю, — сознавался он. — А в тишине уснуть не могу.

— И я тоже, — сказал Шорников. — Все это у нас с фронта.

— Возможно. А разве сейчас легче? — ответил Прахов.

Шорников удивленно посмотрел на него, встретился с угрюмыми темно-карими глазами. Так может говорить только тот, кто не сидел в окопах и не знает, что такое атака на какую-нибудь безымянную высоту, за которую уже полегла не одна рота. Но Прахов воевал. И войну, по его рассказам, он встретил младшим лейтенантом.