Политология - [92]

Надо также признать, что целиком служилое государство выступает как продукт предельно жестких политических технологий, основанных на крови и насилии. Эти /технологии, как правило, являются очень затратными: правитель не только не считается с издержками, но даже и прямо склонен усиливать издержки государственно-политического и военного строительства, ибо высокие издержки создают особую аскетическую психологию в обществе, климат всеобщей жертвенности. Служилое государство питается жертвенностью, и потому все то, что формирует жертвенный этнос, сознательно поощряется правителем.

Но поэтому сама общественная жизнь предельно упрощается, как и формируемые в ней общественные типы. Вот как описывает это Г. П. Федотов, сравнивая деспотическую служилую Московию с более вольной Киевской Русью. «Что поражает в нем (северном великороссе. – А.П.) прежде всего, особенно по сравнению с русскими людьми XIX века, это его крепость, выносливость, необычайная сила сопротивляемости. Без громких военных подвигов, даже без всякого воинского духа – в Москве угасла киевская поэзия военской доблести, – одним нечеловеческим трудом, выдержкой, более потом, чем кровью, создал московитянин свою чудовищную империю… Мировоззрение русского человека упростилось до крайности; даже по сравнению со Средневековьем москвич примитивен. Он не рассуждает, он принимает на веру несколько догматов, на которых держится его нравственная и общественная жизнь» [143].

Надо сказать, что восстановление консенсуса служилого государства, осуществленное Сталиным в 30-40-х годах, сопровождалось аналогичным упрощением общественного духа и мировоззрения по сравнению с более рафинированным XIX веком и тем более «серебряным веком» русской культуры. Но это упрощение явилось своего рода платой за преодоление декадентско-гедонистических вывихов русской культуры.

Дореволюционная императорская Россия воевала с Германией как развитое государство с развитым: потери с обеих сторон были сопоставимыми. И тем не менее русский народ, расслабленный более щадящими условиями пореформенной жизни (1861-1914) не выдержал потерь первой мировой войны: при приближении их к миллионной величине началась массовая, деморализация армии и общества. Советская Россия во второй мировой войне воевала с Германией уже как слаборазвитое восточное государство с западным – баланс потерь составил примерно 9:1. И тем не менее она выиграла войну. Создается впечатление, что тот антропологический тип, который формируется в более щадящих условиях, вообще не в состоянии держать и оборонять огромное евразийское государство. Но главная причина все же кроется в нарушении служилого консенсуса, происходящем по вине и по инициативе верхов, ранее усваивающих потребительскую мораль безответственного и своекорыстного гедонизма.

ГЛАВА IV Принцип священной справедливости Союз царя-мессии с богоспасаемым народом

Царь правосудием утверждает землю,

а любящий подарки разоряет ее.

Притчи Соломона

1. Происхождение принципа

В предыдущей главе был рассмотрен принцип уравнительной справедливости в основном в легистской интерпретации. Речь идет о равенстве всех подданных служилого государства, объединенных в служилые сословия, каждое из которых имеет обязательство перед другими в виде общего патриотического долга. Верховная власть при этом стоит над всеми сословиями и следит за тем, чтобы ни одно из них не уклонялось от служилых функций на общее благо. Руководящим принципом и критерием оценки является функциональная эффективность; ничто другое – происхождение, сословная или местническая солидарность – не действует и не принимается во внимание. Не сословная честь, а государева служба – вот кредо такой государственности. В Китае его исповедовали легисты; у нас это кредо сложилось при первых Иоаннах (от Калиты до Грозного), закрепилось при Петре I и заново было воспроизведено при Сталине.

Можно сказать, что в данном случае восточная государственность являет свою светски рациональную форму, хотя и светскость и рациональность здесь не имеют ничего общего с индивидуалистическо-эмансипаторским духом западного типа. Речь идет не об индивидуалистической достижительности, а о коллективной целесообразности, реализуемой через служилую аскезу, выступающую здесь не в мистическо-религиозной, а в функционально-авторитарной форме всеобщей государственной дисциплины.

Но мы ничего не поймем ни в восточной политике, ни в восточной государственности, если не откроем в них еще одну сторону – религиозно-мистическую, относящуюся к миссии спасения. Речь идет о восточной мессианской утопии, повлиявшей на историю политической жизни на Востоке не меньше, чем технократическая и эмансипаторская утопии на Западе. В каких же формах является и на каких основаниях утверждается мистическое начало восточной государственности?

Это начало питается напряженно-иступленными ожиданиями, которые тот или иной восточный народ, ощущающий на себе глубочайшую жестокость и несправедливость земной истории, связывает со своей государственностью. Государство подпитывается энергией особой «вольтовой дуги», одним полюсом которой выступает память о славном прошлом – о золотых днях народа, которому история обещала столь многое, другим – ощущение невыносимости настоящего, связанного либо с внешним порабощением, либо с внутренними провалами в бездну. Народ, вкусивший горечь истории, но духовно не сломленный, рассчитывает выскочить из бездны с помощью могучей национальной государственности. Но ему мало национального самоутверждения: он возлагает на свою государственность всемирно-исторические, мироспасительные задачи и тем самым утверждается в своем историческом достоинстве и мессианском самолюбии.