Политика - [41]

– Нет, не хотела. Оставалась на работе и сидела там и писала стихи…

«Моя» врач полистала мою историю болезни, подняла на меня глаза и снова улыбнулась.

– Ну, пока ничего страшного я у тебя не вижу, Владимир. Некоторое нервное истощение. Отсюда – апатия и безразличие. Никаких симптомов депрессии нет. Полежишь, пройдешь курс – уколы, таблетки, иглоукалывание…

– …Ты до сих пор пишешь стихи?

– Да, пишу.

– А пробовала их публиковать?

– Нет. А зачем?

– Ну, можешь идти, – сказала «моя» врач.

– Спасибо.

Я встал и вышел, закрыв за собой дверь.

* * *

Утро. Только что закончился завтрак. Я иду в процедурный кабинет на укол. В процедурном пахнет спиртом. Пожилая медсестра отбивает головку у капсулы с лекарством, набирает его в шприц и колет меня в задницу. Ногу сводит противная судорога. Я натягиваю штаны и, прихрамывая, выхожу из кабинета.

В палате вытаскиваю из шкафа куртку, надеваю ботинки и иду гулять. Выпал снег, и унылый окраинный пейзаж с корпусами заводов, пустырями, железной дорогой, автостоянками и облезлыми домами, кажется каким-то новым.

Прохожу мимо магазина. У дверей стоят несколько алкашей. Они смотрят на меня злобно и тоскливо. Внизу, у речушки, гуляет Поэтесса. На ней черная куртка и темно-синяя вязаная шапочка.

Мне хочется подойти к ней и познакомиться и поговорить о чем-нибудь, может быть, о стихах… Но я знаю, что никогда не подойду.

* * *

После тихого часа ко мне приходит мама – приносит апельсиновый сок, бананы и яблоки.

– Ну, как ты здесь?

– Нормально.

– Что-нибудь болит?

– Нет, все в порядке.

– А настроение как?

– И настроение нормальное.

– Смотрю, ты совсем не рад меня видеть.

– Рад, конечно. Что ты такое говоришь?

– По твоему голосу этого не скажешь.

– Обычный голос.

Мама смотрит по сторонам. Соседей сейчас нет. У них на тумбочках – книги, и яблоки, и бананы, и апельсиновый сок, и стаканы, с которыми мы ходим в столовую.

– А как тебя пустили в палату?

– Обыкновенно. Поговорила с дежурной медсестрой – она и разрешила. Я пообещала, что недолго.

– Обычно не пускают никого. Все сидят в фойе.

– Видела я это ваше фойе. Там сейчас даже сесть негде – все занято. Поговорить по человечески не дадут.

Говорить нам больше не о чем. Я механически открываю «Солярис» – я читал его перед приходом мамы. Прочитываю полстраницы. Мама недовольно говорит:

– Ты что, книжку читаешь? Тебе со мной и говорить не о чем?

Я закрываю книгу и смотрю на нее. Она улыбается и обнимает меня. Я молчу.

* * *

Вечером сижу в коридоре и смотрю телевизор. Рядом еще человек десять. По телевизору – бразильский сериал. Я не видел ни одной предыдущей серии, и не знаю, о чем речь, но мне надоела палата, надоели соседи, и я просто хотел куда-нибудь сбежать.

На посту медсестры начинает звонить телефон – один гудок за другим: значит, междугородный звонок. Толстая тетка в спортивных штанах, обтягивающих ее зад так плотно, что пропечатываются контуры трусов, вскакивает и бежит к посту.

– Ес, хэллоу май дарлинг, – орет она в трубку. Народ поворачивает головы в ее сторону.

– Ес. Ес. Ай ноу. Ес, – продолжает она орать, потом надолго замолкает: слушает. Ей лет тридцать пять, и у нее нелепая завивка на выбеленных волосах.

– Ай мис ю, ай нид ю, ай лов ю, – орет она и кладет трубку. На место не возвращается, а уходит в свою палату на другом конце коридора.

– Вот выйдет замуж за своего голландца, вылечится там, и будет жить «тип-топ», а мы будем тут всю жизнь париться. Так ведь? – говорит тощая некрасивая тетка. Никто ей не отвечает.

* * *

Меня вызывают на иглоукалывание. Врача еще нет – она приходит три раза в неделю из другой больницы, и сейчас опаздывает. Я лежу на кушетке в полутемной комнате. За неплотно прикрытой дверью разговаривают медсестры.

– …а он еще и орет. Понимает ведь, на какую зарплату здесь люди работают, но все туда же.

– Уйти бы в частную поликлинику: там и зарплата, и условия человеческие, а здесь…

– Как ты уйдешь? Везде нужен блат, а раз нет блата, то будем здесь киснуть, и нет никому до нас дела.

Поэтесса сегодня выписалась. Ее никто не встречал, и она шла к остановке одна, в той же черной куртке и черных спортивных штанах, с сумкой через плечо.

Входит врач – еще довольно молодая, с усталым лицом.

– Здравствуйте.

– Добрый вечер.

– Как самочувствие?

– Как обычно.

Она моет руки, достает иголки и начинает втыкать их мне в лоб, переносицу, за уши. Это неприятно, но я уже привык. Она заканчивает и куда-то уходит. Я открываю глаза и смотрю на тусклый потолок.

* * *

Меня выписали. Я иду от здания больницы к остановке мимо витрин, безвкусно украшенных к Новому году, до которого еще полмесяца. Несколько дней назад я нашел под креслом в фойе скомканный листок из тетради в клеточку. На нем было стихотворение. Не знаю, кто его написал – Поэтесса или девушка в майке с Кобэйном или кто-то еще.

Ненавижу себя и хочу умереть

Ненавижу себя но хочу жить

Люблю себя но хочу умереть

Ненавижу себя и хочу умереть.

«Светлый путь» [21]

На экране телевизора в углу вагона – фильм «Красная жара». Американцы в форме наших ментов говорят по-русски с корявым акцентом. В другом углу – еще один телевизор, на него смотрят те, кто сидит напротив. Окна занавешены серыми пыльными шторами.