Политика: история территориальных захва­тов, XV—XX века - [339]

Было нечто, глубоко раздражавшее и оскорблявшее Витте во время этого его пребывания в Париже. Тут он на целом ряде невесомых, но очень реальных мелочей, чуть заметных деталей болезненно почувствовал, как страшно подорван престиж России. Это была та обида, которую Витте ощущал не только за Россию, но и за себя самого. «Уже будучи в Париже, я почувствовал чувство патриотического угнетения и обиды. Ко мне, первому уполномоченному русского самодержавного государя, публика уже относилась не так, как она относилась прежде только как к русскому министру финансов, когда мне приходилось бывать в Париже, и даже не так, как она относилась прежде ко всякому русскому, занимающему более или менее известное общественное или государственное положение. Большинство относилось равнодушно, как к представителю quantite negligeable, и иные с чувством какого-то соболезнования, другие, впрочем малое меньшинство, с каким-то злорадством…»

Витте решил непременно приобщить к испытываемым им чувствам того человека, которого он и считал виновником всего позора. Николай был временно в его руках, он должен был терпеливо снести от Витте любое оскорбление, не имея ни малейшей возможности (немедленно, по крайней мере) защитить свое самолюбие. А Витте вовсе не расположен был миловать и хорошо учитывал момент. По-видимому, он находил, что недостаточно обстоятельно простился с государем пред отъездом. Он решился поэтому прибегнуть к почте… ««Нравственно тяжело быть представителем нации, находящейся в несчастье; тяжело быть представителем великой военной державы, России, так ужасно и так глупо разбитой! И не Россию разбили японцы, не русскую армию, а наши порядки, или, правильнее, наше мальчишеское управление 140-миллионным населением в последние годы». Это я написал графу Гейдену в письме для его величества… Конечно, меня ненавидели, такую правду цари редко когда слышат, а царь Николай совсем не привык слышать». Любопытно, что Витте, в подобных своих поступках руководившийся исключительно ненавистью и презрением к императору Николаю, всегда хочет выставить себя в глазах потомства неким правдолюбцем, в стиле, например, сподвижника Петра I, вошедшего в легенду князя Якова Долгорукого, — режущим правду-матку будто бы исключительно по прямоте бесхитростной и чистосердечной своей натуры: вообще Витте не склонен преувеличивать умственные способности предполагаемых читателей своих мемуаров.

После этой прощальной весточки из Парижа государю Витте отплыл в Америку.

6

Способности больших дипломатов развертываются в полном блеске, конечно, в ликвидации несчастных войн, а не в использовании результатов войн счастливых, хотя, конечно, и для такого использования часто требуются большие интеллектуальные усилия. Витте за те шесть дней, которые он провел в своей пароходной каюте, должен был бы не раз вспоминать о князе Талейране, едущем в 1814 г. на Венский конгресс (если бы Витте интересовался Талей-раном и вообще историей, чего, по-видимому, не было и следа). Витте пишет, что в уединении, во время переезда через океан, он, много передумав, «остановился на следующем поведении: 1) ничем не показывать, что мы желаем мира, вести себя так, чтобы внести впечатление, что если государь согласился на переговоры, то только ввиду общего желания почти всех стран, чтобы война была прекращена; 2) держать себя так, как подобает представителю России, т. е. представителю величайшей империи, у которой приключилась маленькая неприятность; 3) имея в виду громадную роль прессы в Америке, держать себя особливо предупредительно и доступно ко всем ее представителям; 4) чтобы привлечь к себе население в Америке, которое крайне демократично, держать себя с ним совершенно просто, без всякого чванства и совершенно демократично; 5) ввиду значительного влияния евреев, в особенности в Нью-Йорке и в американской прессе вообще, не относиться к ним враждебно, что, впрочем, совершенно соответствовало моим взглядам на еврейский вопрос вообще».

Он и действовал в этом духе в течение всего своего пребывания в Америке. «Я был ежеминутно на виду, как актер на большой сцене, полной народом». — вспоминает он. Роль свою (очень трудную) он сыграл мастерски. Его свита впоследствии не скрывала своего восторга пред ловкостью, обдуманной и всегда удававшейся хитростью всех шагов Витте в Америке, и крупных и мелких. Дебютом в этом направлении было знаменитое «предложение» Витте, чтобы при всех заседаниях конференции присутствовали все корреспонденты газет, какие пожелают. Пишущий эти строки находился во время портсмутских переговоров в Париже и внимательно следил как за французской, так и за английской и американской печатью и хорошо помнит то колоссальное впечатление, которое произвело на весь мир это изумительное по своему широчайшему, неслыханному либерализму заявление главы русской делегации. Ларчик, впрочем, был открыт уже вскоре после заключения Портсмутского мира, когда в прессе подводились итоги. Уже тогда слышались голоса, что Витте в данном случае играл без всякого риска: ведь он твердо знал, что японцы все равно ни за что не согласятся на ведение переговоров в присутствии прессы и даже отнесутся к этому, как к совсем нелепому и невозможному домогательству. Витте ведь и сам ни за что не стал бы вести переговоры при подобных изумительных условиях. Но почему же ему с первых слов и не обнаружить пред прессой своего теплого к ней отношения, если он наперед знает, что ничего затруднительного отсюда не получится, а бранить в прессе будут не его, но японцев, его же будут превозносить до небес? Витте в своих воспоминаниях в точности подтверждает это объяснение своей выходки. «Я с самого начала переговоров, между прочим, предложил, чтобы все переговоры были доступны прессе, так как все, что я буду говорить, я готов кричать на весь мир, и что у меня, как уполномоченного русского царя, нет никаких задних мыслей и секретов. Я, конечно, понимал, что японцы на это не согласятся, тем не менее мое предложение и отказ японцев сейчас же сделались известными представителям прессы, что, конечно, не могло возбудить в них особенно приятного чувства по отношению к японцам».