Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке - [48]

В этом контексте решение проблемы двоевластия отнюдь не представляется столь фатальным. Мы рассмотрели ряд историографических предрассудков: один из них связан с господствовавшей до настоящего времени «классовой» теорией двоевластия (как баланса сил); другой – с представлением об исторической уникальности феномена двоевластия, якобы присущего исключительно российскому социуму; третий – с одномерной интерпретацией функции советов в революции; четвертый – сознательным или бессознательным отрицанием альтернативных моделей развития событий и возможностей моделирования (на сравнительном материале) другого вектора развития; пятый – с представлением о фатальности движения событий русской революции. Отказ от механистической классовой интерпретации данного феномена позволяет рассматривать его в ряду многих других ситуаций неустойчивого равновесия конституционных и антиконституционных движений Новейшего времени, выход из которых определялся способностью политических элит нейтрализовать деструктивные популистские элементы, а в случае необходимости – реализовать принцип государственной монополии на легитимное насилие, т. е. подавить «революцию» силой.

Эта политика вполне могла быть реализована в отношении советов – суррогатных органов, не способных к управлению, но являвшихся (именно в силу своей архаичности и аморфности) идеальной формой для манипулирования темными массами со стороны экстремистских сил. Функция советов в русской революции оказалась чрезвычайно негативной и выражалась, во-первых, в дестабилизации Временного правительства с самого начала его существования; во-вторых, в противопоставлении Съезда советов Учредительному собранию (предполагаемый созыв которого ускорил большевистский переворот), в-третьих, – свелась к легитимации однопартийной диктатуры (установления партийной диктатуры над советами). Потенциальное двоевластие правовых и антиправовых сил, однако, отнюдь не обязательно переходит в реальное (и юридически оформленное) двоевластие, а это последнее не влечет автоматической победы экстремизма. История, как было показано, знает примеры того, как подобные конфликты разрешались в пользу конституционной демократии или, в условиях невозможности добиться этого, установления временных авторитарных режимов, способных стабилизировать ситуацию в переходный период. Временное правительство (опиравшееся на правовую и революционную легитимность, военный патриотизм, поддержку цивилизованной части общества, контроль над армией, административный аппарат и известный престиж лидеров) имело шансы устранить двоевластие и остановить большевистский переворот по крайней мере три раза (в самом начале Февральской революции, в июле и августе 1917 г.). Этот вывод признал фактически и сам Керенский: он считал, что выступление Корнилова – заговор, направленный против него, но впоследствии осознал, что военный переворот мог спасти страну от более серьезной угрозы большевизма[333]. Не случайно в последних интервью он пришел к выводу: истинной причиной Октябрьского переворота был он, Керенский. Этой позиции придерживались и лидеры антибольшевистского движения – Деникин и Врангель[334]. Как отмечал Брюс Локкарт, из всех ошибок Временного правительства самой ценной для Ленина было выступление Корнилова и его провал: «поражение Корнилова 12 сентября открыло широкую дорогу для успеха революции 7 ноября»[335].

В условиях конституционной неопределенности решающим фактором определения вектора политической системы становились технологии государственных переворотов. Содержание новой технологии государственных переворотов, разработанной большевиками, сводилось к превращению так называемых «стихийных» революций в «научно» организованные, т. е. осуществлению массовой мобилизации деструктивных антидемократических сил, захвату стратегических коммуникаций вместо штурма непосредственных институтов власти; легитимация переворота путем использования квазипредставительных институтов «народной демократии» (советов). Важной чертой данной технологии стала возможность применения независимо от идеологического содержания движений, что сделало ее востребованной организаторами различных антипарламентских переворотов ХХ в.

В рамках данного подхода конституционная революция 1993 г. выступает как завершающая фаза русской революции, а современный российский политический режим ограниченного плюрализма – как исторически реализованная концепция реконструкции (российский аналог Реставрации). Этим объясняется научная значимость представленных в либеральной мысли рекомендаций в отношении направлений и методов постреволюционной стабилизации, которые оказались актуальны с крушением коммунистической диктатуры. Незавершенность Февральской революции не уменьшает ее исторического значения: провозглашенная ею программа либеральных реформ начала реализовываться в постсоветский период. Опыт крушения Февральской демократической системы, несомненно, оказал влияние на разрешение конституционного кризиса конца ХХ в. Принятие либеральной конституции 1993 г. в результате конституционного переворота показало, в частности, как можно преодолеть двоевластие в пользу демократических сил.