Политическая экономия Николая Зибера. Антология - [25]

Заботы сестры и матери не спасли угасающей жизни ученого.

Личность

Из заметок и некрологов, какие появились после смерти Зибера, воспоминаний, – отрывочных и скудных – в удивительно симпатичных чертах выступает личность нашего экономиста, все заботы и помыслы которого были сосредоточены на любимой им науке.

Это – чистый тип ученого. «Признаюсь, – характеризует его Михайловский, из сочинений которого можно извлечь не меньше материала для истории русской экономической мысли, чем из произведений многих признанных специалистов, – есть специалисты и люди кафедры, к которым я отношусь несколько скептически, но Зибер был действительно серьезный ученый, и уж ни в коем случае не стал бы я меряться с ним знаниями – слишком бы это было для меня невыгодно»[55].

Михайловский характеризует Зибера как натуру спокойную, созерцательную и в качестве таковой противопоставляет его Белинскому. Романович-Славатинский, напротив, рисует его натурой нервозной, глубоко впечатлительной, с которой не всегда мог справиться его уравновешенный, довольно положительный ум. По его словам, он как-то трепетно и лихорадочно относился как к явлениям жизни, так и к вопросам жизни. Но, так или иначе, все личное отступало перед объектами его изучения и исследования: все его интересы были в его экономической науке.

«Ученый с умом обширным и глубоким, – рассказывает и Д. Н. Овсянико-Куликовский, – Зибер охотно делился своими знаниями и мыслями со всеми, кто обращался к нему». В числе таких, жаждавших почерпнуть из сокровищницы его эрудиции, был и покойный историк литературы. Читать книги и статьи Зибера было трудно, ибо они предполагали достаточную подготовку в экономических вопросах. Но зато «его устное изложение отличалось редкой ясностью, отчетливостью и даже художественностью». И говорил он с увлечением, с подъемом. Стоило только поднять вопрос из интересующей его области, чтобы он из собеседника превратился в профессора, читающего «живую, содержательную, увлекательную лекцию». Заметив эту черту, Овсянико-Куликовский при встречах с нашим экономистом не пропускал случая «задавать вопросы». И он прослушал, таким образом, ряд «превосходных импровизированных лекций», от которых уходил с таким же обаянием, как от самой личности «лектора». «Мне казалось, что я хорошо понял не только мысли и точки зрения Зибера, но и его самого, как человека глубокой и прекрасной души, великой искренности и правдивости»[56].

Таким сложился он еще на студенческой скамье. «В памяти воскресал образ студента Зибера, – пишет Романович-Славатинский, – мне ясно виделось его симпатичное лицо, его русая шевелюра и рыжеватая борода, его то вспыхивающий, то потухающий румянец, сообразно тому внутреннему интересу, который возбуждал в нем данный предмет. Долгое время я с ним не был знаком, но когда, входя в аудиторию, я примечал его милый образ, мне делалось легко и приятно: я видел нечто свое, родное, близкое. Познакомившись с ним, когда он пришел переговорить о литографировании моих лекций, я убедился, что недаром считал его таким мыслящим молодым человеком». И тому, что сложилось у него в молодые годы, остался верен он всю свою жизнь – в качестве профессора и в качестве писателя-экономиста.

Отсюда – те черты, которые так привлекали к Николаю Ивановичу и его слушателей, и товарищей по перу.

Материалист по мировоззрению, он был чистокровный идеалист в жизни, не способный ни к какой сделке, ни к какому компромиссу.

Д. Н. Овсянико-Куликовский определяет его как «натуру этико-нормативного уклада», основная черта которой – неуклонная моральная требовательность, психологическая невозможность воздержаться от высказывания «правды в глаза». В таких случаях он бывал резок и горяч. Однажды на вопрос Овсянико-Куликовского: «Что за человек такой-то?» он ответил: «Да он даже и не человек!» Смягчающих обстоятельств, законных – в психологическом смысле – прав человеческой слабости он не признавал. В бытность доцентом университета он однажды счел нужным выразить свое осуждение ректору, всеми уважаемому учителю и общественному деятелю. Речь, произнесенная им, была столь резка, что ректор совсем опешил и лепетал: «Ради бога, успокойтесь! Успокойтесь, Николай Иванович!»

Но резкость и суровость трогательно совмещались у Зибера с исключительной добротой и гуманностью души. Однажды самому Овсянико-Куликовскому пришлось выслушать гневные упреки Зибера. Он рассказал ему о своем знакомстве (в Праге) с известным Дьяковым-Незлобиным, автором нашумевших тогда «пасквильных» рассказов о нигилистах и революционерах. Зибер резко, негодующе возмущался тем, что он мог общаться с таким человеком. Неужели, мол, не противно ему было подать руку Дьякову-Незлобину. В свое оправдание Овсянико-Куликовский пробовал указать, что Дьяков не предатель, не шпион, что он сам эмигрант и живет в бедности, пробиваясь скудным заработком, но его объяснения еще пуще возмущали Зибера. Овсянико-Куликовский смутился, попрощался и ушел. Едва успел он прийти в гостиницу и снять пальто, как послышался стук в дверь. Вошел Николай Иванович, расстроенный, обеспокоенный мыслью, что, может быть, он его обидел.