Полиция Российской империи - [49]

Градоначальник передал жалобу бывшему юрисконсульту Рудановскому, а этот человек с капризами взглянул немилостиво на отправление трактирщика в часть; хозяин-де имеет свое заведение и прочее такое гуманное, но иногда к делу неподходящее; Трепову, должно быть, надоели всякие жалобы, и под влиянием доклада Рудановского приказал передать дело судебному следователю XII участка Кучинскому, т. е. для производства следствия о моих действиях.

Явился я к Кучинскому, и тот сказал, что мое начальство, возмущенное, вероятно, жалобой на меня, хотело проучить жалобщика, но, увы, передача дознания судебному следователю дает основание к ведению дела против меня, а так как против меня нет улик, то следователь даст о том заключение, и дело перейдет к мировому судье по обвинению Холмогорова в нарушении тишины и порядка в публичном месте, т. е. в управлении участка.

Поступило дело к мировому судье XI участка Яблонскому, и я явился к нему в качестве обвинителя. Прихожу в камеру и вижу — настоящая трактирная демонстрация: все скамейки заняты только трактирщиками, среди них Передольский; шеи и глаза сих зрителей, злобою пылая, устремились на меня, дерзнувшего в лице Холмогорова посягнуть на неприкосновенность городских избирателей.

Такая обстановка возбудила меня, несмотря на то что, не считая дебюта у мирового судьи Трофимова, мне пришлось впервые фигурировать в роли обвинителя. Когда я начал речь свою, все примолкло в камере, и П. О. Яблонский, зорко всматриваясь в меня, видимо был побежден фактами, мною рассказанными, и трактирщики были посрамлены его приговором; он признал виновным Холмогорова, и я вышел из камеры торжествующим и пред Передольским с братией, и пред юрисконсультом Рудановским, подавшим совет Трепову о передаче дела судебному следователю и не явившимся вопреки правил к разбору дела у мирового судьи.

Так в борьбе и отстаивании своих взглядов прошло два года моей службы, но я не мог уяснить себе мнения, создавшегося обо мне у обывателей участка, мнение же это меня весьма интересовало. Как я уже и сказал, система моя была основана на том, чтобы никому не навязываться, возможно выше держать свой служебный стяг и всеми зависящими от меня средствами оказывать помощь, содействие и защиту всем нуждающимся в них, и вот понемногу начали появляться плоды моего посева.

Между другими в числе домовладельцев жила в участке в своем доме по Малой Итальянской улице графиня Салтыкова; однажды, в неслужебные часы, в квартиру мою явилась дочь графини, Софья Львовна, и объяснила мне, что ее мать желает познакомиться со мною и послала ее ко мне с просьбою в свободное время зайти к старухе. Я обещал на следующий же день побывать у своей домовладелицы, и дочь ее ушла.

На другой день был я у графини, долго оставался у нее, и она произвела на меня отличное впечатление. Это была старуха, подвизавшаяся в большом свете при Николае Павловиче; заметно было из ее рассказов, что она шумно провела свою молодость и под старость представляла собою настоящую археологию; я так и назвал кому-то из общих знакомых, сказав, что она «археологическая женщина». Такое определение очень понравилось графине, и если она при первом моем посещении наговорила много лестного, то после моего определения выказывала мне полнейшее внимание, всегда подолгу удерживала у себя, и я стал как бы своим человеком у старой графини и ее дочери.

В один вечер перед Рождеством, возвратясь откуда-то домой, я увидел в зале группу комнатных цветов в горшочках, и на мой вопрос человек пояснил, что какой-то извозчик привез цветы закутанными, внес их в квартиру с другим человеком, установили цветы в порядке, не сказав, откуда цветы были присланы. Было обыкновенных комнатных цветов горшков 20, и я подумал, что прислала мне их моя сестра, жившая в Петербурге и знавшая слабость мею к цветам; впоследствии оказалось, что цветы эти прислал мне мой домовладелец с Невского проспекта, Миняев, имевший свой зимний сад и оранжерею при доме. Миняев этот был молодой, одинокий человек, с университетским образованием, из купеческого рода, сдержанный и скромный, и очевидно хотел молча выразить свою симпатию; во всяком случае вышло трогательно.

Также, однажды, когда я возвратился домой после обеда в кухмистерской, человек указал мне на ящик, доставленный с письмом; вскрыв письмо, я нашел в нем ключик, отворил ящик: то был музыкальный заводной, играл 7 пьес. Очень обрадовал меня этот сюрприз, и до сих пор с большим наслаждением я слушаю подобную музыку. Не мог я догадаться, кто так вдумчиво удружил мне. Много времени спустя, оказалось, что ящик этот мне прислал некто инженер Жданович, бывший председатель Асфальтового общества (было такое). Жданович этот, как занимавшийся различными предприятиями, известен был мне по векселям, поступавшим ко взысканию с него (тогда полиция этим занималась), и я делал Ждановичу возможные снисхождения. Вначале я подумал, что снисхождения эти Жданович хотел оценить своим подарком, и хотел ящик возвратить, по, взвесив благородный образ действий Ждановича, я мог думать, что он чувствовал себя как бы в душевном долгу у меня, и отослать ящик не решился, тем более что ценность его была незначительная, а чрез общего знакомого благодарил и просил считать мои действия по отношению к нему вытекающими как из моих служебных обязанностей, так и из потребности сердца, а потому больше не удручать меня, и он исполнил мою просьбу.