Полиция Российской империи - [36]

Услышав столь ужасные для самолюбия и для достоинства моего новости, я спросил у Хонина, могу ли я указать Зиновьеву на него, как на вестника мрачной инсинуации, и к величайшему своему удовольствию, даже к удивлению, получил полное согласие Хонина подтвердить свой рассказ Зиновьеву и кому бы то ни было, так как он сильно возмущен таким поведением Зиновьева, платившим мне вопиющей неблагодарностью за мои труды и успешное мое помощничество ему в делах службы.

В тот же день, по заведенному Зиновьевым обычаю, меня позвали в его квартиру к завтраку, и, приняв зов, я решился идти, но не завтракать, а для объяснений. Зиновьев по обыкновению встретил меня разными игривыми любезностями и пригласил откушать; тоже повторила и жена его, но вместо того, чтобы откушать, я попросил выслушать меня и рассказал все слышанное мною от Хонина, умолчав об источнике моих сведений.

Зиновьев торжественно и с негодованием отверг все слухи, мною ему переданные, назвал их полицейскими сплетнями, но когда я сказал, что для подтверждения моих слов могу указать на свидетеля и назвал Хонина, Зиновьев внезапно смутился; выразила немалое удивление и жена его. Нисколько не мешкая, я отворил дверь в участковую канцелярию и, пригласив Хонина, попросил его передать свой рассказ Зиновьеву. Хонин с большим мужеством назвал тех полицейских чиновников, которые передавали слышанные от Зиновьева инсинуации обо мне. Играть комедию после столь выразительного доказательства не приходилось, и, как только Хонин, рассказав все, удалился к своим занятиям, Зиновьев, бросив притворство, прямо сознался, что он действительно под впечатлением ареста высказывал обвинения против меня и просил забыть этот неприятный эпизод, и когда я взволнованный и обиженный хотел идти, супруга силой удержала меня и заставила откушать, доказав тем, что я зла не помню и все предал забвению.

Нечего было делать, приходилось мириться с действительностью, правда, горькою, служить с таким неразборчивым на средства человеком, но иного исхода не было, и я продолжал служить, наблюдая крайнюю осторожность по отношению к своему принципалу.

Горькое то было время для меня: недавняя потеря жены угнетала меня нескончаемыми воспоминаниями; душа требовала приятного окружающего, а взамен этого я вращался в обстановке Мироновича, сглаженной несколько армейским шиком и лицемерием, но Господь вскоре сжалился надо мною.

В один декабрьский вечер 1872 года я возвратился в свою комнату после вечерних занятий в участке и уже собирался лечь спать, как прислуга доложила, что какой-то господин из канцелярии градоначальника хочет видеть меня. С тревогой я приказал пригласить этого господина, и вошел субъект, назвавший себя служащим в упомянутой канцелярии, и протянул мне приказ по градоначальству на следующий день, обыкновенно печатаемый с вечера, поздравил меня с назначением на должность пристава во 2-й участок Литейной части, вместо отчислявшегося тем же приказом Мироновича.

Судьба…

И есть люди, философы, утверждающие, что человек существо свободное, что никакой судьбы над ним быть не может и т. д. Но как же назвать иначе все случившееся со мною в течение последних двух лет? Был у Мироновича прикомандированным, и пришлось принимать от него должность! Перешел в полицию только для того, чтобы жениться, и это желание исполнилось, но когда предоставлена мне лучшая доля, так как жизнь женатого человека на 120 рублей в Петербурге не большая же сладость, — той, которая по праву и по чувству должна бы разделить со мною эту долю, что доставляло бы мне величайшее удовольствие, той, бывшей для меня еще так недавно мечтой, теперь уже не было на свете!

Если бы неожиданное для меня назначение застало в живых мою жену, радости и конца бы не было, но назначение это в моем скорбном одиночестве охватило меня не столь радостью, сколько страхом за будущее: в службе я не был еще тверд, путь служебный, скользкий до последней крайности и в особенности для меня, недавно служащего, стяжавшего себе своим назначением бездну завистников и злейших недоброжелателей; один, без всякой поддержки, без друга, с которым можно было бы поделиться в минуту жизни трудную, а им несть числа в службе полицейской, я взвесил все это и, благодаря Бога, нашел в себе столько самообладания, чтобы выше личной скорби поставить человеческое достоинство и не посрамить себя. До этого назначения я был очень мрачно настроен, постоянно хворал, ничто не занимало меня, обязанности свои мог исполнять машинально, и хотя все выходило не хуже, чем у других, но про себя подумывал о том, что, вероятно, скоро придется прикончить с жизнью; после же назначения, раздумав о той ответственности, какая предстоит мне в новой должности, о том предпочтении, какое оказал мне, молодому человеку (мне было 30 лет), мой высший начальник Трепов, я заставил себя овладеть собою и во что бы то ни стало быть на высоте своего положения.

После обычных представлений (Трепов сказал мне: «Служите, служите».) я направился к своему непрошеному приятелю Мироновичу, и он встретил меня тем же, что и при прощаньи: «Ну, вот, я говорил тебе, что назначат, и назначили! А мне надоела уже эта служба!» Однако ж до понуждения Трепова со службы не уходил.