Полет во сне и наяву. - [4]

Поговорим теперь о путешествии Вашем. Мне случалось в ясную погоду и при чистом воздухе бывать на вершинах высоких гор: величественность зрелища, представлявшегося тогда очам моим, наполняла душу мою таким сладким восторгом, которого человек, ползающий по земному долу, никогда чувствовать не может. Мне казалось, что я был пресмыкающийся червь, когда стоял под горою, и что я сделался летающею бабочкою, когда взошел на гору. Посему, могу я несколько вообразить, какими приятными чувствами объята была душа Ваша, когда Вы вознеслись до такой высоты, отколе пышность наших храмов и жилищ в глазах Ваших исчезла; ужасающие нас великостью своею громады превратились в песчинки; широкие озеры и моря, поглащающие огромные с людьми корабли, сделались маленькими лужицами, в которых, казалось Вам, не можете Вы омочить подошву своей ноги.... Достойно любопытства нашего созерцание земли и небес, поколику человек от одной возвыситься, а к другим бренным оком своим сколько-нибудь приблизиться может, и кто бы что ни говорил, но всякий бы желал увидеть то, что видели Вы, если б страх воздушного путешествия не обуздывал нашего любопытства. Тем же, которые ко всему любят привязывать толки и хулы, отвечал бы я:

Как хочешь, так суди,

И хоть сто раз тверди

И важно и спесиво,

Что это де не диво,

И что, дескать, за стать

По воздуху летать?

Рассказы не доводы,

Сиденка не походы,

Трубить легко в кулак;

А я скажу вот так:

Тому, в ком духу мало,

Конечно, не пристало;

И ты, кто нам кричишь,

Что чуда в том не зришь,

Коль хочешь непременно,

Твоим, чтоб несомненно

Мы верили словам,

Попробуй съездить сам.

С истинным почитанием навсегда пребываю, и проч.■

Не созвучна ли поэтика сего пассажа ⌠ретрограда■ Шишкова знаменитому и в свое время новаторскому горьковскому рефрену ⌠Безумству храбрых поем мы песню!■? Или удивительно точной поэтической формуле Андрея Вознесенского: ⌠Небом единым жив человек■?..

Видно, что наш герой после полета перестал предаваться унынию, сохраняя свойственное ему присутствие духа. Мемуарист С. П. Жихарев в своем ⌠Дневнике чиновника■ подробно описывает вечер, состоявшийся в мае 1807 г. в московском доме Г. Р. Державина, на коем присутствовал и наш ⌠известный остряк и знаменитый рассказчик Cергей Лаврентьевич Львов■. Он предстает здесь ⌠пожилым генералом с двумя звездами, с живой умной физиономией и насмешливой улыбкой■. Воспоминания Жихарева доносят до нас замечательное словесное искусство и тонкий юмор Львова: ⌠За ужином Сергей Лаврентьевич не истощался в рассказах, √ свидетельствует он, √ и если б у меня память была вдвое лучше, то и тогда бы я не мог запомнить половины того, что говорил этот в самом деле необыкновенно красноречивый и острый старик. То разъяснял он некоторые события своего времени, загадочные для нас; то рассказывал о таких любопытных происшествиях в армии при фельдмаршалах графе Румянцеве и князе Потемкине, о которых никто и не слыхивал; то забавлял анекдотами о причине возвышения при дворе многих известных людей и неприязненных отношениях, в которых они бывали между собою, и все это пересыпал он своими замечаниями, чрезвычайно забавными, так что умел расшевелить самих Державина и Шишкова, которые, кажется, от роду своего не смеялись так от чистого сердца■.

Рассказ о нашем герое был бы неполон, если бы мы не упомянули о том, как некогда Екатерина II спасла его от неминуемой опалы. Произошло сие сразу же после смерти Потемкина-Таврического, когда скорбь по нему осиротевшего Львова была еще очень остра. (А, надо сказать, Сергей Лаврентьевич платил ему любовью и преданностью: он не покинул своего покровителя в его последний час и был рядом с ним на пыльной степной дороге по пути из Ясс к Николаеву. Примечательно и то, что на известной гравюре Г. И. Скородумова рядом с умирающим повелителем Тавриды запечатлен и наш генерал.) Итак, шел званый обед, на коем присутствовало множество гостей, но Львов, погруженный в тяжелые думы, не обращал ни на кого внимания и мрачно молчал. В подобном расположении духа генерал (как некогда и Потемкин) имел обыкновение кусать ногти на руках. Это почему-то очень сильно раздражило сидевшего против него графа Аркадия Ивановича Моркова (1747√1827), человека весьма скандального и злого. А Морков, надо сказать, вошел тогда в особую силу, ибо был членом Иностранной коллегии и любимцем последнего фаворита императрицы √ князя П. А. Зубова. Граф тоже слыл записным остроумцем и, по словам П. А. Вяземского, ⌠славился бритвенным своим языком и обращением до заносчивости невежливым■. А князь А. А. Чарторыйский утверждал, что все ⌠его слова были едки, резки и неприятны■. Можно представить, как больно ранили беззастенчивые подначки и колкости Моркова, если даже видавший виды генерал Львов вспыхнул, вышел из себя и в сердцах запустил в голову обидчика тарелку из-под супа. Воцарилась гробовая тишина, а граф, вскочив из-за стола, как ошпаренный помчался к своему покровителю Зубову жаловаться на Львова. Последний, призвав к себе генерала, гневно спросил, как мог он покуситься на такое дерзновение и, не услышав вразумительного ответа, выгнал его вон.